СЛУЧАЙ С ЛЕЙТЕНАНТОМ ОВЧИНИНЫМ Ян Таксюр

Давно я ношу в себе эту историю. Вот уже сорок лет вспоминаю о ней, когда встречаю чьё-то бездушие и сердечную заскорузлость. Когда вижу, как неуклюжесть и бездумная жестокость ломают чужие надежды и робкие, радостные мечты. 

В такие минуты я припоминаю глаза лейтенанта Овчинина. Командира танкового взвода, с которым свела жизнь в далёкие семидесятые. В холодной Амурской области, на Дальнем Востоке СССР, куда меня, молодого киевского интеллигента, отправили проходить воинскую службу.
Одним словом, был я солдатом, рядовым, на должности заряжающего среднего танка. А герой этой истории, лейтенант Овчинин – только что прибывшим в нашу роту офицером. Лет ему было, примерно, столько же, сколько и мне. Хотя разница между нами была огромной.
Я смотрел на свой положенный год службы, как на досадный эпизод, прервавший мою привычную и приятную киевскую жизнь, где были друзья, девушки, книги, неясные, но иногда весьма сладостные расчёты на будущее. И весь я душой был там, в Киеве, и только считал дни и месяцы до своего радостного возвращения.
– Ну, вот, – думал я, – ещё чуть-чуть потерплю этот холод, этот вечный ледяной пробирающий ветер с Амура, хриплый голос старшины, ненавидевшего меня за слабый интерес к воинской службе, и всё вернётся. Жизнь снова станет приятной, а иногда и упоительной.
С лейтенантом Овчининым всё обстояло иначе. Он окончил военное училище, лейтенантские погоны стал носить совсем недавно, а военная карьера и будущая жизнь для него были неразделимы. Бог знает, что там жило в его молодой душе, обитавшей в худом и невзрачном теле, кем он там себя воображал.
Но от его лучистых зеленовато-карих глаз, смотревших из-под густых бровей, кустиками располагавшихся на милом улыбчивом лице, от всей его лёгкой, подвижной фигурки веяло чистотой помыслов и готовностью ко всему хорошему, благородному и даже героическому.
Несомненно, лейтенант Овчинин, как и всякий неопытный, начинающий военный, был полон характерных для этой профессии поучительных мифов, баек, наставлений и анекдотов. Наверняка, тут были истории о доблести, о неожиданном взлёте по службе и о сказочно благородных поступках. Ну, и, конечно, о смешных случаях, произошедших с каким-нибудь майором, уснувшим в снегу и спасённым медведем. Или о потерянном и чудесно найденном табельном оружии, с отменённым в последнюю минуту трибуналом.
К слову сказать, все эти истории с не совсем трезвыми замёрзшими майорами, как правило, были почти правдой. Поскольку, что уж тут скрывать, некоторая страсть к возлияниям и попаданиям в самые невероятные положения среди офицеров советской армии в отдельных местах наблюдалась.
В общем, лейтенант Овчинин был приписан к нашей второй роте, первого танкового батальона. И хотя официального его представление личному составу не было (командир роты находился в отъезде) лейтенант Овчинин знакомился с нами, солдатами, присматривался и угощал нас сигаретами, невзирая на положение в роте. То есть, не смотрел, кто перед ним, зелёный «салага» или умудрённый «дедушка». К тому же он шутил с нами и осторожно похлопывал по плечам.
Осторожно, потому что, скажем, сам лейтенант Овчинин, хоть и был нам начальником, но всё же являлся человечком тщедушным. А, например, сержант Сметанников с логичным прозвищем «Сметана», был набитый мышцами стокилограммовый богатырь, на котором с трудом застёгивалась гимнастёрка. И если Сметана кому-нибудь говорил своим гнусавым голосом: «Я не понял тебя, военный!», и ещё смотрел при этом исподлобья, данному военному становилось не по себе.
Однако Сметана был добрым. Я это понял сразу, когда рассмотрел на его широком лице, среди щёк, насупленного лба и горбатого носа добрые чуть стыдливые маленькие глазки, которые он всегда прятал.
– Ну, что, Сметана, – весело говорил лейтенант Овчинников, закуривая. – Небось, дни до дембеля считаешь?
Сметана наморщивал свой небольшой лоб на стриженой голове, от чего всё, от ушей до затылка, приходило в движение, и рокотал, напуская на себя лихой, пренебрежительный вид:
– Да чё я салабон зелёный, дни считать? Дембель в мае неизбежен, как крах капитализма!
На этой фразе Сметанникова лейтенант Овчинин заливался мальчишеским хихиканьем, буквально сотрясаясь от смеха. А Сметана вторил ему своим гнусавым гоготанием. И оба они были очень довольны друг другом.
И вот однажды в нашей маленькой танковой роте (десять танков и человек около сорока народу) прошёл слух, что сегодня будут перед строем, как положено, представлять Овчинина. Откуда пошёл слух, было не ясно, поскольку ротный наш командир, капитан Сергеев, был в командировке, а без него ничто в роте происходить не могло. Казалось, в его отсутствие жизнь, если не совсем замирала, то как-то зависала в ожидании.
Тут, видимо, нужно рассказать о нашем капитане Сергееве, поскольку человек это был весьма заметный. Высокий красавец с победоносным, чуть насмешливым взглядом. Офицер прекрасной выправки. Когда он стоял перед строем, слегка покачиваясь своей статной фигурой с носка на каблук, невольно возникали воспоминания о фильмах, где изображались военные-аристократы. Не исключено, что и сам капитан Сергеев немного подражал их повадке. К тому же он был обладателем зычного голоса и очаровательной мужественной и вместе с тем лукавой улыбки. Именно о нём заведующая библиотекой, у которой я, единственный в полку, брал почитать журналы «Новый мир» и «Иностранная литература», говорила с ласковым вздохом:
– Сергеев – это будущий комдив.
Знающие люди, близкие к полковому штабу, поговаривали, что капитана в ближайшее время ждёт повышение по службе. Причём какое-то особенное, чуть ли не в командиры батальона, минуя одну или две ступеньки служебной лестницы. Поэтому, многим и, прежде всего, старослужащим нашей роты, знатокам традиций, проведение такого ритуала, как представление нового офицера, без капитана Сергеева казалось неприличным.
Однако так думали не все. Да и командир у нас, пока Сергеев находился вдалеке, всё же был. Обязанности командира роты исполнял старший лейтенант Коновальчук, который в обычное время занимал должность заместителя командира роты по технической части, или попросту был «зампотехом».
Поскольку старший лейтенант Коновальчук имеет к этой истории самое прямое отношение, расскажу и о нём поподробнее.
Коновальчук, в известном смысле, был полной противоположностью Сергееву. Если Сергеев шагал по жизни и карьере легко, весело, вскидывая плечи, готовые принимать всё новые и новые звёзды, то Коновальчук был мрачным, раздражённым неудачником. По возрасту ему давно пора уже было ходить в капитанах или даже майорах. Но он всё ещё был «старлеем». Это отражалось на его поведении и мировосприятии. Держался он резко, был обидчив, смотрел грустно, а иногда и зло.
Мы, солдаты, на него не обижались. И даже жалели Коновальчука. Едва говорившие по-русски посланцы солнечного Узбекистана, и те, своей тонкой и загадочной восточной душой, понимали трагедию пожилого старлея. Они печально кивали ему вслед, мол, не пошла служба у человека, а ведь хороший, в сущности, мужик.
Коновальчук и, правда, хорошо разбирался в технике. И мне казалось, что в глубине души он не только носил обиду за своё несправедливое прозябание в зампотехах, но и затаённое презрение к Сергееву, лейтенанту Свистуну и даже к командиру нашего батальона майору Мамчуру, поскольку считал (и, может, не без основания) что в вопросах танковых, технических они рядом с ним полные неучи.
Так и ходил Коновальчук по земле и расположению нашей роты со своей бедой. То, вскрикивая нервически при виде неправильно застеленной койки, то угрожая дисбатом за какую-нибудь пустяковую провинность. Но мы зла не держали, поскольку всё понимали.
Словом, этот самый Коновальчук теперь, до приезда Сергеева, был нашим командиром и, зная его психологические особенности, наши «старики» решили, что старлей может намеренно захотеть провести представление Овчинина, чтобы показать свою власть. Ведь назначал же он, когда не было Сергеева, своих любимчиков на места, на которые при капитане они бы никогда не попали. Ведь был же суров и беспощаден со ставленниками Сергеева. Однако решится ли он на такое самоуправство, было не понятно. Сергеева Коновальчук всё же боялся.
И вот, ситуация с Овчининым внезапно стала разрешаться. Как лёгкий, приятный ветерок пролетела по расположению роты новость: Сергеев вернулся. Мы даже видели мельком, как он, стремительный, статный, пахнущий дорогим одеколоном, промчался мимо нас в сторону штаба полка, подмигнув сержанту Морару, от чего тот зарделся и счастливо заулыбался. Значит, всё было ясно. Значит, представлять Овчинина, или как мы его к тому времени прозвали «штабс-капитана Овечкина», (был такой персонаж в фильме о «неуловимых мстителях», сочно сыгранный Арменом Джигарханяном) будут сегодня, скорее всего, на вечернем постороении.
Но ведь был ещё старший лейтенант Коновальчук. Наш несчастный зампотех. Я бы сказал, в тот вечер вмешался «фактор Коновальчука». Формально старлей всё ещё оставался временно исполняющим должность командира роты. Хотя власть его уже измерялась часами и минутами.
Помню, я встретил Коновальчука незадолго до вечерней поверки. Он был бледен, смотрел перед собой остекленелым, обречённым взглядом. Фуражку он почему-то держал в руке и при этом пошатывался. Присмотревшись, я понял, что Коновальчук сильно пьян.
– Чем ты сейчас занимаешься? – каким-то лающим голосом крикнул мне Коновальчук, хотя расстояние между нами было в несколько шагов.
Каждый, кто служил в армии, знает, что вопрос начальника «чем ты сейчас занимаешься?» ничего хорошего означать не может. Обычно, независимо от твоего ответа, следовало сообщение, что то, чем ты сейчас занимаешься полная…(далее следовало крепкое, но, по сути, верное определение), и что ты должен немедленно оставить это ничтожное занятие и бежать в направлении указанном товарищем старшиной, майором или генералом, в зависимости от ситуации. Я даже пробовал победить эту неизбежность и при подобных вопросах иногда делал лицо преданного служаки, смотрел вдаль поверх вопрошающего и чеканил как по уставу: «В настоящее время изучаю трансмиссию среднего танка Т-62!» (я так никогда и не узнал, что это такое).
Отцы-командиры всё равно на это не ловились. В лучшем случае наступала пауза, начальник осваивал неожиданную ситуацию, а потом, всё равно приказывал: бросай эту…(следовало то, о чем я уже упоминал выше), и иди…И я шёл.
– В настоящее время, – начал я, глядя на зампотеха и размышляя «включать» ли мне тупого служаку или не стоит на это тратить и без того ничтожные мои способности к лицедейству. Но Коновальчук вдруг замолчал, вытер с бледного лица пот рукавом, потом как-то обречённо крякнул и пошёл прочь.
Вечером, перед поверкой, в маленьком коридорчике расположения роты царила особая атмосфера. Все были приподнято веселы, остроумны (в меру солдатских возможностей), все ободряюще поглядывали на Овчинина. А он, лейтенант Овчинин, который в этот вечер довёл пуговицы своего кителя до какого-то неестественного блеска, похаживал между нами в ожидании, шутил со Сметаной, с посланцем Узбекистана Исаметдиновым и преувеличенно громко смеялся, услышав в курилке дурацкий школьный анекдот.
В общем, он ждал минуты своего представления. Кто знает, что творилось в его душе. Иногда казалось, что внутри у него сейчас играет оркестр, а минута эта представляется началом славного пути, который он, спустя годы, став убелённым сединами ветераном, будет вспоминать со слезой. А, может, никаких картин ему и не являлось. А просто прыгало от волнения и от непонятной радости сердце. И он ждал, глядя по сторонам своими зеленоватыми с тёмными, пушистыми, совсем девичьими ресницами, глазами. Ждал всего самого хорошего.
Но что-то, видимо, не сложилось. Что-то было задумано иначе. И вечер этот должен был открыть лейтенанту Овчинину совсем другие явления жизни.
Капитан Сергеев так и не появился. Ещё через час ожидания стало известно, что его вызвали к высокому начальству, говорили, что отправляют на курсы в Москву. А это означало, что старлей Коновальчук пока ещё остаётся нашим командиром. И, значит, зампотех, конечно, не годясь Сергееву и в подмётки, имеет право, согласно традициям, представить парня, в смысле Овчинина, роте. Вон, как худенький наш лейтенант мается, как он поправляет ежеминутно спадающую с его костлявого плеча портупею. Ведь без представления нельзя. Тут и неписаный закон, и устав. А против устава, как говорили наши «старики», не попрёшь…
В этот самый момент и появился Коновальчук.
– Коновальчук! – пронеслось по роте. Мы быстро построились в две шеренги.
– Равняйсь! Смирно! – крикнул старшина своим отвратительным хриплым голосом, который я ещё долго потом дома слышал сквозь сон по утрам с криком «Подъём!». Мы все ободряюще посмотрели на нашего «Овечкина», в смысле, Овчинина. Мол, вот уже сейчас, дождался ты, дорогой.
Но то, что случилось потом, обескуражило даже зачерствевших сердцем матёрых дембелей, которые считали дни до приказа и ничего, кроме чая и хлеба с маслом, принципиально уже не ели за обедом.
Дело в том, что старший лейтенант Коновальчук появился почему-то не с главного входа расположения, а из каптерки, где у нас сушились запасные портянки, лежали комбинезоны и всякая бытовая утварь. Был Коновальчук явно не при параде. Без портупеи, без фуражки. Чёрные волосы всклокоченные и мокрые. Костистое лицо было не просто бледным, а мертвенно-белым. Держась за дверь, которая ужасно заскрипела от прикосновения зампотеха, Коновальчук развернулся к роте, увидел нас, замерших по команде «смирно», а потом с недоумением и кривой ухмылкой глянул на Овчинина. Коновальчук едва стоял на ногах, однако глаза его, как всегда, смотрели с болью и страданием. Только сейчас там ещё мелькнули раздражение и злость.
Коновальчук поймал равновесие, набрал воздух и, с отвращением глядя на наши застывшие физиономии, отрывисто произнёс в тишине:
– Какого… (тут последовал известный неприличный вопросительный оборот) построились?!
Мы молчали в недоумении. Квадратный наш хриплый старшина не решался ничего доложить. Лейтенант Овчинин просто смотрел перед собой, хлопая пушистыми девичьими ресницами.
– Какого… (снова последовал известный вопросительный оборот) построились?! – заорал Коновальчук.
Мы стояли без звука. Тогда Коновальчук, собрав силы, отчеканил пьяным командирским голосом, со злобой искривляя рот:
– Слушай команду! Р-разойдись нах….!!!
И мы разбежались. Рассыпались, согласно уставу, по всему расположению. А лейтенант Овечкин остался стоять один. Со своими начищенными пуговицами. Так и не представленный роте.
Я никогда не забуду его лица. Его моргающих глаз. Что он чувствовал тогда? О чём думал? Возможно, перед ним в этот момент впервые открылась во всей суровой и неприглядной наготе тяжёлая сторона ожидающей его армейской жизни. Как в волшебном кино, увидел он далеко не волшебные будни своей грядущей жизни. Быть может, перед ним прошла вереница его будущих начальников. Возможно, ему были явлены какие-то голоса, говорившие ему бессмысленные и жестокие вещи, которые часто говорятся в армии просто так, по привычке. Возможно, в этом тягостном видении его ругали, унижали, и он видел себя в самом низу каменной служебной лестницы, которая падала на него и давила его тощую грудь.
Не знаю. В моём воспоминании лейтенант Овчинин так и остался стоять обиженным. Как маленький мальчик. В своей спадающей с плеча портупее.
Где он сейчас? Жив ли? И простил ли он несчастного Коновальчука. Мне почему-то кажется, что простил. Уж очень жалок был со своим бледным безумным лицом бедный зампотех. Да и в самом худеньком Овчинине уже тогда угадывалась сердечная доброта и та бескрайняя широта простой души, в которой тонут мелкие злодейства наших неразумных ближних. Мне хочется верить, что с годами Овчинин не растерял этих драгоценных качеств.
И хотя неудачи по службе, житейские невзгоды и даже непонимание современников (это я о выходке Коновальчука) не повод портить жизнь окружающим, всё же в глубинах моей памяти, там, где подлинные события моей жизни уже стали переплетаться с желаемым вымыслом – в этой туманной сладостной глубине я вижу сейчас, как Овчинин, в генеральских погонах, обнимает поседевшего и совершенно трезвого Коновальчука. И они, с нежностью глядя друг на друга, ступают по светлой дорожке, в конце которой мы все когда-нибудь обязательно встретимся.