15 лет назад не стало выдающегося поэта-шестидесятника Иосифа Бродского. Диссидент провел последние годы жизни в эмиграции, в США. Корреспондент «Известий в Украине» Снежана Павлова нашла в Америке профессора-слависта Дмитрия Бобышева, который был близким другом Бродского, и узнала, из-за чего поэты рассорились, чему их учила Анна Ахматова и что недосказала в своих стихах Белла Ахмадулина.
Ахматовская четверка
Известия: Вас и ваших друзей — поэтов Евгения Рейна, Анатолия Наймана, Иосифа Бродского — называли ахматовскими мальчиками. Это дорогого стоит.
Дмитрий Бобышев: К тому времени, когда мы познакомились с Ахматовой, а это случилось, как я припоминаю, в 1960 году в Ленинграде, мы были уже не мальчики, но еще весьма молоды, а Бродский был на четыре года моложе нас. Поэтому Ахматова, которой на момент нашей встречи было уже за 70, могла нас так называть. Это была, конечно, большая жизненная удача, что она нас одарила своим вниманием и дружбой. Она и тогда воспринималась великой, хотя в то время опальной поэтессой. Первым с ней познакомился Найман. Я думаю, через Зою Томашевскую, архитектора, дочь известного литературоведа. Нас с Рейном позвали помочь упаковать книги: Ахматова с остатками семьи Пуниных получила квартиру в писательском доме на Петроградской стороне. Помощь от нас была невелика, да и Ахматова не торопила. Наоборот, чуть ли не каждая книга, снимаемая с полок, сопровождалась каким-либо комментарием; многие были с автографами, пастернаковские — с обширными надписями. С гордостью она показывала научные статьи ее сына Льва Николаевича Гумилева. Постепенно наша работа по упаковке переросла в разговор о литературе. Ахматова не удивилась, узнав, что мы оба пишем стихи; предложила перейти в смежную малую комнату и прочитать по одному стихотворению. Потом еще. После прослушивания она объявила, что «стихи состоялись», но «надо писать короче». Скажу честно, общение с Ахматовой была мощной поддержкой, когда нас не печатали, ругали. Думаю, и мы ей были нужны — она проверяла на наш молодой вкус свою работу над большим стилем, над крупными формами. Например, она мне (единственному слушателю!) однажды прочитала всю «Поэму без героя». Ей было важно узнать, как воспринимается на свежий слух последняя, самая полная версия поэмы. Я тогда был заворожен, переполнен ритмами и образами поэмы.
И: Какие уроки давала вам Анна Андреевна?
Бобышев: Не только литературные (хотя и эти тоже — в реакциях и оценках), но и человеческие. Как поэт должен держать себя в пору испытаний, которую и мы застали. Я разговаривал на эту тему с Бродским еще Питере. Ахматова тогда была жива. Я сказал, что нас четверых воспринимают как тесную группу ее учеников. Согласен ли он с этим? Он, хоть с некоторой неохотой, но согласился. Тогда я спросил, чему учит Ахматова? Меня, например — достоинству. Человеческому и цеховому (имея в виду гумилевский Цех поэтов). Он, вдруг возбудившись, ответил: «Достоинству? Нет, величию!» Действительно, с той поры он себя держал статуарно... Я думаю, это из-за того, что он никогда не видел Пастернака.
И: А вы Пастернака успели застать?
Бобышев: Мы с Рейном навестили Пастернака в Москве, летом 1956 года. «Доктора Живаго» он закончил, и мы читали стихи из романа уже в самиздате, но вся последующая драматическая история, видимо, только начиналась. Мы пришли, чтобы увидеть его самого и выразить восхищение его поэзией. Он открыл дверь. Несмотря на раннее утро, выглядел приветливым и свежим: седая челка, моложавое загорелое лицо, живые глаза, нарядный голубой пиджак с галстуком. Я разглядел в уголке его глаза красный узелок лопнувшего сосуда и связал это с недавно перенесенным инфарктом. Узнав, что мы студенты из Ленинграда, он пригласил нас в боковую комнату с полками книг, и сам, грохоча по коридору, принес стулья и рассадил нас. Сказал, что роман — это главный труд жизни, а прочее, особенно ранние стихи, которые мы так любили, «это алхимия». Посоветовал: если мы очень заинтересуемся поэзией, познакомиться в Ленинграде с Ахматовой, что впоследствии и исполнилось. Вот тогда мы были перед ним почти совсем мальчики, едва достигшие 20 лет, но он держался с нами на равных, с удивительной простотой и радушием.
С КГБ не поспоришь
И: Через годы дружба ахматовской четверки разладилась. Какова причина?
Бобышев: Одна из причин — я, другая — Иосиф. Точнее наши отношения. Плюс свои проблемы у Рейна с Найманом. Но изначально все-таки Иосиф. В какой-то момент он поверил в свою великую миссию, осознал себя выше всех и стал других использовать ради своих целей. А до того был так мил и дружествен! Кто-то ему подчинился, а кто-то — нет. Это внесло соперничество, ссоры, раскол. Похороны Ахматовой в последний раз собрали нас вместе. И я написал «Траурные октавы». Отсюда нас так и стали называть: «ахматовские сироты».
Но есть еще иная причина разлада — каждый из ансамбля начал петь своим голосом, то есть перешел на соло.
И: Считаете ли вы предательством ваши отношения с невестой Бродского Мариной Басмановой?
Бобышев: Она не была его невестой. И кто кого предал? Он однажды так нагрубил мне, что я перестал его считать другом. А столкновения на любовной почве происходят постоянно, особенно в молодости, это нормально. Соперники дерутся, бодаются, чаще находят более мирные способы выяснения отношений. Есть, конечно, человеческая этика, следуя которой хорошие друзья стараются не ухаживать за подругами своих друзей. Но когда друзья уже не друзья, а подруга уверяет, что она свободна, в чем моральная проблема? Кому-то обидно, кто-то продолжает ревновать... Ну и что? Нужно самому быть мужчиной, не впадать в истерику, не угрожать самоубийством. Женщина ведь не собственность, особенно когда она не связана обязательствами. Она и решает спор. Но Иосиф широко обнародовал этот личный конфликт и то, что решают меж собой лишь участники, передал на обсуждение всему кругу знакомых, всей «прогрессивной» общественности, которая сильно сочувствовала ему, пусть по-другому, чисто политическому поводу. Кстати, граждански и я сочувствовал ему, даже отправил в писательскую организацию заявление в его защиту, когда начались преследования. Но общественность, побаивающаяся властей, обрушилась с обвинениями на меня, как на безопасную цель, или скорее, как на козла отпущения. Наш конфликт с Иосифом затянулся на период его суда и ссылки, когда началась его международная известность, и тут уже я стал для многих очевидным «предателем», «завистником» и даже «бездарностью», стихи которого они не читали, и даже не желали видеть. Между прочим, Довлатов, разобравшись в ситуации, хорошо объяснил мне эту непримиримость: «С КГБ не поспоришь, а Бобышеву не подать руки — куда проще». Таким несложным и неопасным способом люди демонстрировали свою гражданскую добродетель.
И: Кстати, Андрей Битов в одном из рассказов, правда, в допечатном варианте, дал своему персонажу, достаточно аморальному, вашу фамилию.
Бобышев: Да, это касается его рассказа «Пенелопа». Он вознамерился наказать меня за Бродского. Но при чем тут Битов? Кто он, высший суд? Про таких сказано: не судите, да не судимы будете. Я добился в издательстве, чтобы Битов изменил фамилию персонажа, и он вынужденно согласившись с требованиями начальства, потом чуть ли не на дуэль меня вызывал.
И: Почему именно Бродский был неугоден советским властям, ведь были другие диссиденты среди вашего приятельского круга?
Бобышев: Так ведь их тоже сажали! Наталью Горбаневскую держали в психушке. Поэт Юрий Галансков умер в лагере. Обстановка была такая, что после фельетона «Окололитературный трутень» в газете «Вечерний Ленинград» могли взять кого угодно: и Рейна, и Наймана, и меня, и Славинского. Нас уже не раз клеймили в прессе, а за публикацией мог последовать и арест. Но Бродский был уже арестован однажды на короткое время за намерение захватить самолет и угнать его за границу (Иосиф при этом предполагал размозжить голову пилота камнем), но его отпустили. Так что на следующий раз он оказался жертвой судебного процесса, а осужден был за тунеядство.
И: Действительно ли Бродского устроили в психиатрическую лечебницу друзья, чтобы спасти от преследований?
Бобышев: Увы, его друзья Ардов, Рейн и Ярмуш были убеждены, что спасти Бродского можно было только в сумасшедшем доме. Не придумали ничего лучше! Между прочим, у него был белый билет по этой части, спасающий от призыва в армию. Но это была их ошибка. Лучше бы они устроили его на какую-нибудь легкую работенку, это бы спасло его от обвинения в тунеядстве.
И: Складывается впечатление, что Бродский был неприятным человеком.
Бобышев: Нет, он был очень мил поначалу, даже посвящал мне стихи. А потом стал диктовать, поучать, использовать в своих целях. Тут и начали возникать конфликты.
И: Как получилось, что авторство некоторых ваших стихотворений позже присвоили Бродскому?
Бобышев: Стихи были приписаны Бродскому в фельетоне «Окололитературный трутень». Авторы выхватили три отрывка из двух моих стихотворений 1960 и 1961 годов. Это было недоразумение, вызванное невежеством обвинителей.
И: В американской эмиграции вы встречались с Бродским?
Бобышев: Единожды лишь общались по телефону. И то — ради объединяющей нас Ахматовой. Сговорились не участвовать в томе антологии самиздата, где поэт и составитель Кузьминский издевается над Анной Андреевной в мерзких пародиях. Помимо этого, Иосиф спросил, не нуждаюсь ли я в его помощи, но я ответил, что нет. Какая могла быть помощь и зачем? Лучше бы он извинился за оскорбления, с которых все началось, тогда бы и я извинился... Может быть, мы и примирились бы. Но в дальнейшем ничего положительного для меня от него не исходило, скорее наоборот.
Как Ахмадулина стала частью советской элиты
И: Ваши воспоминания о Бродском, запечатленные в книгах, многие из пишущей братии подвергли жесткой критике. Справедлива ли она, на ваш взгляд?
Бобышев: Какая тут справедливость, одна злоба. Сотворили себе кумира, вот он и требует жертв. Но мои книги совсем не о нем, а о моей собственной жизни, куда он каким-то образом и на некоторое время вплелся — и все. Из него сотворили раззолоченного кумира, предмет обожания, а меня для контраста пытаются принизить. Я считаю, что прожил честную жизнь, пред властями не подличал, гадостей людям не делал, а мне десятилетиями суют одно и то же: увел Марину.
И: Недавно умерла Белла Ахмадулина. С ней вы тоже были знакомы?
Бобышев: В конце 1950-х она была легендой: вот, есть в Москве замечательная поэтесса, еще лучше, чем Евтушенко, Рождественский, Вознесенский! Потом я услышал ее голос в магнитофонной записи. Запись была ужасная, а голос — прелестный. И с этим голосом гармонически и сладостно сочетались образы ее стихов. Оказавшись в Москве, мы с Евгением Рейном решились посетить ее. Она тогда находилась «за пять минут» до ее официальной славы, встречала нас дома очень дружественно, как сестра по перу. Во время нашего визита уже тогда прославившийся Евтушенко, ее муж в то время, упрекал жену в том, что в квартире бедлам, приказывал немедленно убрать, вымыть пол на кухне, был раздражен. Но вскоре Ахмадулина взлетела и стала частью советской элиты. Ахмадулина сочиняла великолепные стихи, произносила их — как бы пела, и выпела саму себя за свою счастливую творческую жизнь, но остались не до конца выпетыми высокие темы (ангелические, духовные, словом, лермонтовские), которые обещал голос поэтессы, так неразрывно связанный с ее гортанью, легкими, сердцем, душой.
Я видел ее еще раз в Ленинграде, когда московские знаменитости приезжали к нам выступать в первой половине 1960-х. Она была очень мила и любезна, но как-то очень высоко держала себя, воспарясь над нами... В последний раз я увидел ее на 200-летии Пушкина, в доме Энгельгардта на Невском проспекте в Питере. Мне очень понравилось, как держался ее муж, симпатичный и широкоглазый художник Борис Мессерер. Мы обменялись словами сочувствия и симпатии. Он подозвал Беллу, и она произнесла механически не в первый раз фразу о том, что ее поклонники-ленинградцы ценят ее больше, чем москвичи.
Эмигранты критиковали Солженицына
И: Не кажется ли вам, что именно сложная политическая ситуация в стране подарила нам таких самобытных поэтов-шестидесятников?
Бобышев: Сложные ситуации были во все времена. И всегда были «неудобные» поэты, в том числе и в 60-е. Но знаете, мне не нравится этот термин по многим причинам. По-моему, его искусственно прицепило к нам следующее поколение в насмешку над старшими. Ведь с шестидесятниками XIX века связаны смазные сапоги и грубые манеры разночинцев. Какое это имеет отношение к нам? К тому же метрическими линейками литературу никак не измерить. Начнем с того, что движение, которое называют этим словом, началось не в 60-е, а раньше, в середине 50-х, в так называемую хрущевскую оттепель. В тот период выдвинулись новые имена, которые в последующее десятилетие — да и дальнейшем — прославились свежими голосами и весьма ограниченным (разрешенным сверху) либерализмом. Имена их настолько известны, что незачем называть. Этот набор лиц был допущен в литературу, а дальше двери оказались заперты, и никто больше не допускался. Очень многие талантливые люди (в том числе мои товарищи) оказались за дверью и стали действовать неофициальными путями — через самиздат, тамиздат... Так что объединить одним термином эти столь отличающиеся явления мне представляется неправильным. Если они — шестидесятники, мы — другие.
И: Кстати, как вы оказались в Ленинграде? Ведь вы же родились на Украине.
Бобышев: В Мариуполе до войны жили мои дед и бабка: Иван Иванович и Ксения Никитична Павловы. Их три дочери выросли, уехали в Москву и Ленинград, получили образование, вышли замуж. Моя мать Зинаида Ивановна была младшей, она стала ученым-химиком, а вышла замуж за архитектора Вячеслава Мещерякова. Когда пришла пора родить своего первенца, то есть меня, она из Ленинграда поехала к родителям, где и произвела меня на свет, а потом увезла обратно. Но Мариуполь — не только отметка в документе, город стал родным. Туда съезжались все три сестры с мужьями и детьми, а меня оставляли там на целое лето. Так, из Мариуполя мы, часть большой семьи, бежали, спасаясь от немцев летом 41-го вместе с отступающей армией — на восток и на юг, до Грузии. Мать с отцом остались в Ленинграде. Отец погиб в блокаду, а мать впоследствии вышла вторично замуж, и я стал носить фамилию отчима. С тех пор в Мариуполе я больше не бывал. И еще раз я побывал на Украине в 1979 году, незадолго перед отъездом из СССР. С этим связан еще один немаловажный факт моей жизни. Я женился на аспирантке-археологине, и мы отправились в свадебное путешествие «в глубину тысячелетий», то есть в экспедицию, на раскопки в селе Межирич под Каневом. Там были открыты стоянки наших далеких предков, охотников на мамонтов. Моя молодая жена была американка русского происхождения и вскоре она вернулась домой, а я через некоторое время получил заграничный паспорт и воссоединился с ней в Нью-Йорке.
И: Не ощущаете с годами ностальгию по России?
Бобышев: Признаюсь, у меня случались моменты ностальгии, но не отдельно по России или Украине, а по единой стране, по ее родным местам. Мучила болезненная мысль, что я никогда их не увижу. Однако когда я почувствовал, что перестройка — это не ловушка, я приехал в Ленинград к матери, в дом на Таврической улице, где вырос — и ностальгию как рукой сняло.
Я не жалею, что моя жизнь сложилась именно так. В Америку я ехал за счастьем, желая создать семью и достойную жизнь. Перед этим два советских издательства отказались печатать мою книгу, в результате образовался тупик. И наоборот, в Париже к 1979 году вышла моя первая книга стихов «Зияния». Так что все подталкивало меня к отъезду, это была судьба. А в новой жизни бывало порой нелегко, но всегда очень интересно!
И: В среде эмигрировавших литераторов ощутим дух единства?
Бобышев: Увы, дух единения в писательской среде совершенно отсутствовал. Солженицын, в одиночестве совершавший свой писательский подвиг, прослыл националистом и консерватором, и на него накинулись с резкой критикой диссиденты и журналисты либерального толка; сначала — после его Гарвардской речи — американские, а затем, как по команде, и эмигранты третьей волны. В этом неблагородном деле к ним присоединились Войнович и Синявский.
Дмитрий Бобышев родился в 1936 году в Мариуполе. С детства жил в Ленинграде, откуда был вывезен перед началом войны, но вернулся в 1944 году. В 1959 году окончил Ленинградский технологический институт, работал инженером по химическому оборудованию, затем редактором на телевидении. Писал стихи с середины 1950-х, публиковался в самиздате (в том числе в альманахе Александра Гинзбурга «Синтаксис»). В 1979 году, в Париже вышла первая книга стихов Бобышева — «Зияния». В том же году выехал в США, где живет и сейчас, в городе Урбана-Шампейн, штат Иллинойс. Преподает русский язык и литературу в университете. Автор восьми книг стихов, изданных в Москве, Санкт-Петербурге, Нью-Йорке, Париже, справочника поэтов русского зарубежья, ряда поэтических переводов (современная американская поэзия) и двух томов мемуарной прозы: «Я здесь» (2003) и «Автопортрет в лицах» (2005) с подзаголовками «Человекотекст». C 1983 года — гражданин США.
