«Известия в Украине» продолжают серию публикаций к 25-летию аварии на ЧАЭС. Сегодня мы расскажем о первых часах после взрыва, полной секретности, панике, эвакуации, а также черном правительственном кортеже. Предлагаем увидеть аварию глазами тех, кто жил в Припяти, единственном мертвом городе Украины.
Некоторое время назад по заказу московской киностудии мне пришлось собирать фактаж для сценария фильма о людях, переживших Чернобыльскую трагедию. С той поры жизнь сама собой разделилась надвое: до того, как в моем компьютере появилась папка «Проект Ч» и после. Было много разных встреч, поездки в Припять и Чернобыль с Сашей Сиротой, бывшим припятчанином, главным редактором интернет-проекта Pripyat.com. Иногда, выйдя из припятского дома на Троещине или Харьковском массиве, где собрана некая резервация живых жертв Чернобыля, я заезжала в ближайший тупик и рыдала. Даже в пересказе много лет спустя они излучают боль, превышающую порог возможного. В рассказах из папки «Проект Ч» — свидетельства очевидцев.
«Мы смотрели красивое зарево на небе»
Татьяна Лукина, бывшая припятчанка, первый организатор фонда «Дети Чернобыля»:
— О взрыве мы узнали утром 26 апреля. В те времена у нас не было проблем с деньгами. У мужа Володи зарплата доходила до 700 рублей. «Химзащита», где он работал, была самой высокооплачиваемой организацией. И у меня было две работы. Каждую субботу мы ходили в ресторан, без цветов я вообще не жила. В тот день муж должен был ехать на работу, но их не пустили. У нас,на улице Ленина был круг, где останавливались рабочие автобусы. В тот день их не было, но никто ничего не знал. Начальник сказал сидеть пока дома и смены не будет. Это был конец месяца — они часто работали сверхурочно. Готовился пуск реактора. Муж говорит: «Поеду я цветов куплю тогда!» 26 апреля был юбилей нашей свадьбы. И вот, как он, закатав рукава, вышел из дома, так потом у него и был ожог рук. Он поехал на рынок, но там уже всех разогнали. Вернулся хмурый: «На атомной авария!» «С чего ты взял?» «Там уже ходят химики в противогазах».
Многие видели эту хронику первых дней, которую снимал мой хороший, добрый друг Михаил Назаренко. Он умер в 1994-м. У нас в подъезде было два телефона: в нашей квартире и у одного адвоката. Люди к вечеру начали бегать, просить позвонить. Начиналась суета. А на пятом этаже жил водитель, который возил работников горисполкома. Он сказал, что ничего толком не знает, но если у кого есть возможность уехать — уезжайте. В 12 часов наш сосед адвокат уже грузил в машину ковры и сумки. Мы ничего не поняли. Думали, что он меняет квартиру. Он никому ничего не сказал.
В день аварии, утром я отправила Наташу в школу, которая находилась возле нашего дома. Они каждое утро делали зарядку. День был теплый, они на улице прямо и занимались. Минут пять-семь это продолжалось, потом вдруг детей очень быстро начали уводить со школьного двора в школу. А часов в одиннадцать мне позвонила учительница и говорит: «Что Наташа сегодня ела? У нее, наверное, отравление». Я побежала в школу. У дочери рвота. Им дали таблетки радиоактивного йода. Вечером нам тоже принесли эти таблетки.
Спрашиваю: «А беременным можно это принимать?» Медсестра говорит: «Кажется, это йод, но я не могу вам точно сказать. И вообще, нам сказали никому об этом не говорить!» Я тогда была на шестом месяце и побежала звонить по автомату, так как телефоны уже отключили. Перед тем, как отключить, нам позвонили и сказали, что по всем вопросам нужно обращаться к дежурному в исполкоме.
После таблеток Наташке было целый день очень плохо, я вызвала скорую помощь. Она, как в детстве — то спит, то плачет, а то вскакивает и кричит. А еще каждые пятнадцать минут пролетал вертолет и она орала: «Мама, сейчас все взорвется!» Это был нервный срыв. Не понимаю, откуда у нее появился этот страх. У дочери он до сих пор остался. Потом приезжали англичане и французы, спрашивали ее: «Наташа, ты хочешь поехать в Припять?» Она говорит: «Я очень хочу, но я боюсь. Боюсь видений!» Ей очень долго снились вертолеты.
Скорая приехала только ночью. Врач сказал: «Нужно у ребенка снять стресс, но я настолько грязный, что вы даже не представляете! Не могу подойти к ребенку». И это была первая информация, которую я получила. Он подтвердил, что авария серьезная, и если есть возможность, нужно немедленно уезжать. Но город уже перекрыли.
Кто оплатит новое укрытие ЧАЭС
Украинцы пьют радиоактивную воду
Утром мы пошли на поезд Москва—Хмельницкий. Было решено, что муж Володя останется, а я отвезу ребенка в Москву, к моей подруге Наде. Но поезд уже несся, закупоренный, не останавливаясь. Стояли две или три электрички на Нежин и Чернигов, забитые так, что не втиснуться. Все автомобильные пути были перекрыты. Даже автобусы уже не шли. Ночь прошла в беготне. У нас квартира была, как штаб. Водитель из горисполкома забрал ночью двоих маленьких деток. Жена его прибежала и говорит: «Таня, никому не говори, мы уезжаем!» Но как я могла молчать? Только они уехали — я сразу девчонкам сказала, что дела очень серьезные. Тем не менее мы с подругами полезли на крышу — посмотреть. Было очень красивое зарево на небе. Оно переливалось, как радуга, как северное сияние. Мне это запало в душу... Давно уже тех подруг моих нет, ни Маши, ни Лиды. А я беременная туда полезла.
На следующий день, в двенадцать часов мы собирались сесть за стол, отметить годовщину свадьбы. А в десять утра передали сообщение о сборе. Это был первый день свадьбы без цветов. Нам сказали, что нужно взять продукты питания на три дня, документы, необходимые вещи, закрыть форточки, закрыть двери, перекрыть воду и внизу отметиться у дежурного милиционера. Мы очень долго стояли на улице. Дети радовались, для них это приключение: едем аж на три дня! Не было никакой паники. Когда мы ехали, то в старых Шепеличах вдоль дороги стояли старушки в черных платках и крестились. Некоторые из них стояли с иконами. Мы ехали очень медленно, навстречу постоянно шли грузовые машины и скорые. Двадцать минут проехали, остановились — кому-то делают искусственное дыхание. Еще двадцать минут проехали, снова остановились. Приехали в Полесское часов в двенадцать. Я начала задыхаться. Сильно перенервничала, особенно когда увидела старушек с иконами. Потом на остановке спросила, чего это они в черных платках. А одна говорит: «Детонька, ты еще не знаешь, у нас даже во время войны такого не было! Это хуже, чем война!» Это мне запало в память навсегда (плачет) Старухи говорили: «Вы сюда не вернетесь! Поглядите: даже журавли отсюда улетают!»
Нас забрала скорая, которая тоже ехала очень медленно, пыталась по траве обогнать колонну машин. Мне только говорили все время: «Потерпи, потерпи!». Когда меня привезли, в больнице были уже не полесские врачи. Подтягивали киевский персонал. Со мной поговорила врач и сказала, что мне нужно хорошо подумать о будущем ребенке. Таких, как я, было очень много. Я говорю: «А что же я могу думать? Шесть месяцев, ребенок уже шевелится! Что думать?!» И меня оставили в покое. Потом объявили, чтобы все беременные обратились в гинекологию, в роддом. Нас было около пяти тысяч. Всех разделили: одних на аборт, других — на преждевременные роды.
Настолько убедительно об этом говорилось, что женщины соглашались: «Вспомните Хиросиму и Нагасаки! Поймите, у вас сейчас есть возможность не рожать инвалидов!» Абортарий работал круглосуточно. Такая мясорубка... Один врач был постоянно пьяным. Бахнет сто грамм и пошел: следующая, следующая. Уйдет курить — садится другой гинеколог. Они постоянно менялись.
В Полесском мы столкнулись с тем, что с питанием стало плохо. Дочь просила: «Мам, я кушать хочу!» В это время кашу принесли, я ее разделила, а каши той — ложка буквально. Ведь нас туда кинули в пять раз больше, чем само Полесское, а продукты не успели завезти.
Самое интересное, что туда вдруг приехала моя мама! Она ехала к нам на 1 мая. И в Москве услышала, что случилась авария на Чернобыльской АЭС. Она сразу поехала в обком, и там ей сказали, куда эвакуировали людей. Приехала она в Полесское, а где искать? Пошла на почту. Решила, что пойдет туда, сядет и будет ждать. А мы тоже пошли на почту попытаться дать телеграмму. И вдруг — она подходит.
1 мая был митинг. Многие люди друг друга искали. Родители, которые работали в ночную смену на атомной, искали детей. Мы соседских детей забирали с собой. На дверях везде оставляли записки. И на митинге объявляли постоянно: тот разыскивает того-то, тот — того. А Наташа вцепилась мне в руку: «Мам, объясни мне, что такое эвакуация?» Все время спрашивала. Это слово у нее все не шло из головы. Я говорю: «Наташа, ну, это как во время войны. Знаешь, детки в одну сторону ехали, родители — в другую, потому что нельзя было вместе». Прошло время, она была в детской гематологической больнице, а я в областной, в роддоме, потом ее перевели в институт на площадь Шевченко. И нянечка как-то привезла ее ко мне. Наташа бросилась ко мне и первое, что она закричала: «Мама, я знаю, что такое эвакуация! Мамочка, я тебя нашла!» Кричит, плачет. Это было ужасно.
Потом у нее поднялась температура под сорок, нас забрала скорая и отвезла в Киев. На подъезде к городу нас пересадили в две разные скорые, и у нее не записали фамилию. Меня отправили в ПАГ, а ее — в больницу № 14, к доктору Бебешко. Она была там единственной девочкой без родителей. Он потом говорил: «Я помню эту девочку. Длинные волосы, которые жутко фонили. Ее два раза в день мыли, а она плакала и просила: только не обрезайте! Когда меня привезли в ПАГ, велели раздеться догола в приемном покое. И вот я перед врачами стою голая, а они сидят в ряд в перчатках, намордниках, повязках и шепчутся: «Женщина облученная! Женщина облученная!» Потом меня повели в душ... Холодина! Дали какие-то тапки и легкий халатик. Я проплакала всю ночь. Только санитарочка пожилая принесла мне горячий чай, обняла меня: «Дытынко моя!» А я плакала: «Вы не бойтесь меня, пожалуйста, я не облученная. Я не знаю, куда увезли моего ребенка!»
Утром меня перевезли в Киевскую областную больницу. Это был рай по сравнению с предыдущим местом. Врачи пытались найти мою дочку, но оказалось — невозможно. Информации — ноль. А дочь, которой было девять лет, на некоторое время потеряла память и зрение на фоне нервного стресса. Я договорилась со старшей сестрой-хозяйкой: «Никому не говори. Попробую дать телеграмму!» Нас отпускали гулять, и вот я в больничном халате доехала на троллейбусе до Главпочтамта и написала телеграмму на имя Горбачева. На почте почитали и говорят: «Она не пойдет туда». А я: «Вы обязаны принимать — принимайте!» Только приехала в больницу, меня уже там ждали. Наташу нашли. Так мы и встретились. После больницы я попала в Ворзель, где санаторий «Украина» принимал чернобыльцев. Там родился 101 ребенок.
Через несколько лет мою дочь оперировали на Кубе. У нее начиналась лучевая катаракта, и она на один глаз почти ослепла. После Кубы Наташа окончила медучилище. Поработала три года и сказала: «Мама, я должна разобраться, что со мной происходит». И пошла учиться на психолога. У нее до сих пор возвращается наваждение с вертолетами. И таких, как она, очень много. Травма засела в сердце, в душе. Так и живем с ней.
«Злые люди страшнее радиации»
Любовь Сирота, поэтесса, сотрудник Дома культуры ЧАЭС, руководитель литературного объединения Припяти:
— На 1 апреля 1986 года мы во Дворце культуры проводили юморину. Тогда руководители СССР стали умирать по очереди. И юморина начинались с того, что над сценой висел гроб и в нем летал один из инженеров станции Баранкевич. Сейчас кажется, что это была вроде репетиция чего-то предстоящего — полунамек. В той юморине был сюжет, где приезжего журналиста водит по станции гид. Журналист видит, как люди на станции работают — кто кувалдой, кто еще каким-то допотопным инструментом. Мы сами над собой подтрунивали, над тем, в каких условиях приходится работать. А недалеко от станции, возле автобусной остановки стоял долгострой, где никак дело не двигалось с места. Зато все было обнесено забором. И ведущий вдруг говорит: «Мы даем обязательство: к концу года весь город обнести таким забором!»
Ночью с 25-го на 26-е, приблизительно около часа ночи я только задремала, как вдруг услышала хлопки. Время было теплое — весна, окна открыты. Жили мы неподалеку от реактора, 15 минут ходу пешком, возле «рыжего леса». Утром, когда отправляла сына Сашу в школу, было ощущение приподнятости. Сама вышла из дому позже — у меня было в это утро литобъединение. Иду, а город моют, течет пена, поливальные машины всюду. Тогда мне подумалось, что город моют перед праздником. Когда вышла в центр, сразу бросилось в глаза, что очень много людей: буквально улицы запружены и очень много милиции. Опять же, думаю, перед праздниками! Снова не придала этому значения. Уже во Дворце мне дежурная сообщила: очевидно, что-то случилось на станции.
Сын пришел из школы грязный, весь в песке. Сказал, что у них в школе был субботник. Но это он, конечно, схитрил. На самом деле они с другом ходили на речку. Там возились в песке, строили крепости, как все дети. Хоть я раньше так не делала, но на всякий случай закрыла его дома на ключ. Вечером мы с Любой Ковалевской выступали на поэтическом вечере, было много вопросов, люди с удовольствием слушали поэзию, много цветов... Потом прошлись с ней по проспекту Ленина, подошли к кольцу. И тут все стало очевидным: мы увидели дрожащее зарево над станцией и раскаленную вентиляционную трубу. Сработал журналистский интерес, решили пойти к мосту. А там ведь была такая радиация — тысячные прострелы. Когда мы возвращались, навстречу нам ехал целый кортеж машин: черные «Волги», «Чайки». Это доезжала в Припять правительственная комиссия.
Тут мы с ней обнялись без слов, потому что не были уверены — встретимся ли мы вообще. Ощущение тревоги носилось в воздухе. Когда я пришла, Саша уже спал, окно открыто. Я сложила на всякий случай небольшую сумку, достала документы и пожалела, что в сумку не поместится альбом, который я ночью перед аварией приводила в порядок. В три часа ночи раздался стук в дверь. Будили именно наш район: близость к реактору, не исключалась также возможность взрыва станции. Думаю, будили для того, чтобы мы могли куда-нибудь бежать.
В квартире меньше ощущалось, а в коридоре мы почувствовали металлический привкус во рту. Возле автостанции были телефоны-автоматы, и я попробовала дозвониться куда-нибудь. Но все телефоны оказались отключенными. Автобусы стояли под Шепеличами и ждали команду. Но до девяти нас так и не вывезли, и люди начали расходиться по домам. А рядом в общежитии жили командировочные, и от них было слышно, как кричат: «Идите к нам! У нас самогон есть!»
Неизвестность убивала больше всего: машины мотались, вертолеты летали. На стадионе загружались, летели на станцию и что-то сбрасывали. Женщины бежали смотреть на вертолеты. Люди ведь ничего не знали. Я побежала к Дворцу культуры. Пришел директор ДК из горкома — мы к нему с вопросами. Это были как раз выходные дни, и должна была быть дискотека в нашем огромном зале. Его спрашивают, можно ли проводить массовые мероприятия, свадьбы, когда такое случилось. Он ответил: «Все должно быть как всегда, никакой паники!»
Потом мы пошли в новый универсам на площади. Всюду продавали дефициты: сметану в пачечках, копченую колбасу, молоко в пакетах, видно, выбросили уже за ненадобностью те продукты, которые предназначались для спецобслуживания партийного руководства. Люди бросились тратить свои последние копейки, потратили деньги, забивали холодильники. Потом все это пропало, а они уехали ни с чем, без средств.
Эпоха отчуждения (ФОТОРЕПОРТАЖ)
Автобусы шли лентой — туда и обратно. У нас почти сразу начали чесаться лица, глаза. Мы остановились в Иванковском районе. У людей денег нет. И принимали по-разному. Были случаи, когда ликвидаторы приехали в общежитие, и один из них рассказывал, как его беременная жена спала под забором, ее нигде не приняли.
Из Иванкова мы приехали в Киев. В гостинице «Москва», когда оформляли документы, нас спросили: «Вы ведь из Припяти, а проходили ли вы дезактивацию? Вот вы съездите вначале в областную больницу, вас обработают, а тогда приедете к нам». Мы в первый раз такое услышали. Поехали в больницу. У меня от волос был фон, а у Саши даже после обработки печень излучала 50 миллирентген. Из больницы нас послали в Соломенские бани, поставив печать на наши справки. Сестра дала Саше костюмчик совершенно новый, вещи детские. Все это забрали на проверку, но потом не отдали. Я переживала, чтобы хоть паспорт вернули. Взамен дали какие-то полуфабрикаты. Мне, например, выбирать было не из чего, и я взяла платье с коротким рукавом в клеточку, какой-то жуткий плащ, одни колготки, одни трусики. Обуви на меня не нашлось, и я взяла тапочки. Все в одном экземпляре, переодеться нам было не во что. Потом мне удалось поехать в Полесское. По дорогое обратила внимание на ворон — такие жирные, неповоротливые. Рассказывали, что птицы, которые пролетали над реактором, просто потом засыпали и падали. Мы видели запустение, закрытые колодцы — все как во время войны.
Ухудшение здоровья произошло очень быстро, фактически за полгода. Вот я все могла, а потом уже почти ничего. В июле я начала работать на Киностудии Довженко. До осени ситуация сильно ухудшилась: то приступы сердечной боли, то ноги отнимаются, то температура под 40, рвота, синюшность, страшные головные боли. К тому же начались провалы в памяти. Вначале не понимали, стеснялись об этом говорить. Дома пошутишь — и все. Потом это стало серьезно. Позже мы поняли, что это у всех. Даже такие вещи — например, вчера были в гостях у соседей, общались, пили чай, а сегодня встретились во дворе, и соседка по моим глазам видит, что я не помню этого. Она говорит: «Ничего, вспомнишь потом». Смех и грех.
Осенью я поехала забирать Сашу из очередного лагеря. Правда, непонятно было, куда его везти. В Ирпене мы с Любой Ковалевской жили нелегально. Она свою дочь забрала, а я только поехала за сыном. Пошла искать Сашу и услышала, что припятских детей вывозят в интернат. Успела буквально в последний момент. Дети были осунувшиеся, страшные, с лихорадками на губах. Мне рассказывали старшие девочки, что воспитатели их чуть не били. Одна девочка, узнав, что случилось с ее родителями, все время плакала, а воспитатели на нее орали. Права была бабка Татьяна из зоны отчуждения: «Злые люди страшнее радиации...».
