Почему бестселлер о Холокосте Руты Ванагайте в Литве признали угрозой нацбезопасности

Рута Ванагайте написала книгу «Наши», которую никто не ждал. На тему, которая неприятна всем. На самую табуированную в обществе тему. Много написано книг о евреях, которые выжили, и о литовцах, которые их спасали. Вместо ответа на самый страшный вопрос общество довольствуется пассивным залогом на мемориальных досках и памятниках, — «были убиты». «Кем?» — спрашивает Рута. Потому что Холокост — это не только шесть миллионов убитых. Это шесть миллионов убийств. Вероятно, от осознания этого, департамент госбезопасности Литвы заявил, что «Наши» являются угрозой национальной безопасности.

В Вильнюсе, на улице Йонаса Басанавичюса, отца литовского национального возрождения (того, что в 1918 году подписал акт восстановления литовской государственности), стоит мальчишка лет девяти, запрокинув голову в небо и обеими руками прижимая к груди дырявую калошу. Голову он задрал, чтобы еще больше подчеркнуть синеву глаз, — так советовала ему мама. А калоша дырявая, потому что он ее ест, чтобы доказать одной девочке свою любовь.

В доме напротив прошло детство французского писателя Ромена Гари. Но тогда и улица называлась иначе — Большая Погулянка, и росшего в еврейской семье мальчика звали пока еще Роман Кацев, и Вильно был городом Российской империи.

О ботинке, съеденном во имя любви, Гари рассказывает в автобиографическом романе «Обещание на рассвете». Мать Гари была уверена, что сын станет великим человеком, о чем сообщала всем соседям в доме на Большой Погулянке. В 1925 году она увезла его во Францию. И он стал — и знаменитым писателем, и кавалером ордена Почетного легиона, и генеральным консулом Франции…

Но это потом. А тогда один из соседей по дому, неприметный, похожий на мышь, обратился однажды к мальчику с трогательной просьбой: «Когда ты станешь… всем тем, о чем говорила твоя мать… Когда ты будешь встречаться с влиятельными и выдающимися людьми, пообещай, что скажешь им… В Вильно, на улице Большая Погулянка, в доме шестнадцать, жил господин Пекельный…» Как горько подметил когда-то на страницах «Новой» Станислав Рассадин, синдром Добчинского, этого маленького человека, во времена Гоголя был только смешон, а в контексте ХХ века стал трагичен.

С 41-го по 44-й год были убиты 94% литовских евреев. В вильнюсском гетто погиб и отец Ромена Гари. Писатель сдержал обещание, данное им в детстве соседу, — в конце войны, на встрече с английской королевой, когда та производила смотр французской эскадрильи, в которой он служил.

Светопреставление

Именно в этом доме в 90-е, на заре последней независимости Литвы, не думая ни о Ромене Гари, ни о евреях, жила Рута Ванагайте. Да, в том самом, шестнадцатом. Вот как история замкнулась, а совпадений, как мы знаем, не бывает.

Но уже три года она живет за городом, окнами — в сосновый лес. Здесь и происходит наша первая встреча. Вечер. Мы садимся как в зрительном зале, и Рута говорит:

— Сейчас будет очень хороший свет.

И действительно: зрелище длится несколько часов. Где-то там, сбоку, опускается солнце, и голые вертикальные стволы сосен просвечивают ярко-рыжие горизонтальные лучи. Потом, будто напряжение в сети падает, рыжие полоски бледнеют, исчезают, но через мгновения кто-то зажигает их снова.

— Правда, красиво? — Рута, кажется, довольна произведенным на меня впечатлением. — У меня тут иммиграция. Можно так целый день смотреть. Тут не может быть плохого настроения — природа вылечивает.

— Как же ты решилась на такое, Рута? С чего вдруг?

И она рассказывает мне, что ее дедушка, погибший в Карлаге, всю жизнь был для нее героем — потому что пострадал от советской власти. Но вот в свои 59 лет она прочитала его дело в архиве КГБ и узнала, что, когда немцы пришли, он вошел в комиссию, которая составляла списки советских активистов. Почему-то это были одни евреи. И потом этих евреев расстреляли. А дедушка получил двух советских военнопленных — работать на его земле. Рута стала думать об этом и поняла, что не так все просто было.

После этого открытия она вспомнила другого родственника — который при немцах был комендантом одного города, а когда пришли русские, сбежал в Америку и все советские годы присылал им оттуда джинсы. И Рута никогда не задумывалась, почему он бежал, почему жил под другой фамилией.

Потом она подумала: «Боже мой, от бабушки у меня дома остались старинные кровать, шкаф и часы». «А откуда они у нас, — спросила себя Рута. — Может, бабушка купила их. Кто знает? А ведь в каждой литовской семье что-то такое есть».

Задумалась. Задала себе вопросы. Не побоялась на них ответить. Вот и весь рецепт.

Рута накрывает на стол. Я облизываюсь на вкусный сыр, по которому страшно соскучилась за несколько лет борьбы санкций с антисанкциями. «Есть его будем или топтать?» — шутит Рута. Остается только смеяться, когда живешь в сюрреализме.

Пусть заплачут

— Почему люди не хотят говорить об этом? Из-за неосознанного чувства вины? Стыда?

— Даже проще. Я думаю, люди просто не знают ничего. 200 тысяч человек — это просто цифра. Массовая могила — это просто слова. Что я делаю в этой книге? Я заставляю их открыть эту массовую могилу и вообразить себе все: кто лежит, как лежит, какой величины входная дырка, какой — выходная… Когда ты начинаешь представлять это, статистика уходит — ты чувствуешь и видишь. Пока писала, у меня сны были: лежат маленькие дети, и я вижу, что у них сыплется песок изо рта. Я уже не могу от них избавиться, я их вижу. Когда я читаю, что входное отверстие 0,8 см, а выходное 15 — это уводит меня от «массовых могил» и приводит к конкретному человеку. И я показываю читателям протокол эксгумации: пуля найдена в глазу у маленькой девочки. Пусть они увидят это. Пусть заплачут. Так что, думаю, это не стыд, не вина, это безразличие к цифрам.

— Но эти ямы, эти рвы — они же рядом, их много. Невозможно же ни разу в жизни не споткнуться об это, не задуматься.

— Не задуматься всегда возможно. В школе говорят: «Гитлеровцы убили 200 тысяч литовских евреев», запятая, «некоторые выродки им поспособствовали», запятая, «но (!) многие литовцы евреев спасали» — и веë. Это за 45 минут преподается. Когда я училась, вместо «евреев» говорили «советских граждан». Я вообще об этом не помнила потом. Мне это было неважно. Потому что цифра. Потому что чужих. Потому что немцы. «Буржуазные националисты» им помогали. Я рядовая. И я ничего не знала. Тех евреев — литваков — мы не видели: их всех перестреляли, а кто выжил — уехали в 70-е годы. А ведь наша Литва была центром еврейской культуры, и их всех убили. И эта пуля прошла… и разнесла мозг человека, который с пяти лет сидел и читал… и размышлял. И мы продолжаем советскую традицию — в независимой Литве! — не знать правды и отказываться от нее.

Рута продолжает задавать страшные вопросы. Например: а была ли вообще в Литве немецкая оккупация?

— Вот один историк мне рассказал: когда советские войска оккупировали Литву — их было 150 тысяч солдат. Когда пришли немцы, Красная армия стала уходить на восток, и вся немецкая армия пошла за ней. А в Литве остались только 600 немцев. 600! И за три месяца были убиты 200 тысяч человек! 20 тысяч литовцев работали на немцев. Немцы даже не присутствовали на многих расстрелах. Но легче сваливать все на немцев.

Еще один болезненный вопрос от Руты: куда делся список убийц, составленный литовскими историками?

— Они выложили этот список из 2055 человек в интернет. Он там был ровно один день. Другую копию они послали в литовское правительство, спрашивая, что делать дальше. Это было в 2012 году. С этого времени списка никто не видел. Он пропал. Я пошла в правительство, разговаривала там с высокопоставленным чиновником. Где, спрашиваю, список? А он мне: знаешь, Рута, а евреям никогда не будет достаточно. А я думаю: пока мы не будем знать конкретно, кто именно убивал, то вся Литва будет убийцей.

— Ты настаиваешь, что чувства вины нет совсем?

— Немного есть. Каждая группа хочет считать себя хорошей. У меня хорошая семья — соседи плохие. У меня хороший город — соседи плохие. У меня хорошая страна — соседи плохие. У нас очень хорошая страна. Она всегда или страдала, или воевала за свою независимость. Вот у нас был король, потом русские на нас напали, потом поляки, потом советские, потом немцы… Все нас угнетали и угнетали, а потом мы воспряли и побороли Советский Союз. А то, что мы до этого у себя на родине своими руками расстреляли 200 тысяч человек? Если это признать, тогда весь нарратив рушится. Зачем разрушать такой хороший нарратив? Он такой свежий у нас — ему только 25 лет. Вот и говорим, какие мы хорошие и замечательные, а живем во вранье. Это меня и взбесило.

Признав, что сама ничего не знает, Рута берет своего читателя — такого же, как она — за руку и начинает выяснять правду, ведет их по этой дороге и говорит с ними на их уровне — обыкновенного человека. Потому, наверное, книга и популярна. Рута ведь не написала ничего нового. Архивы в Литве открыты. Все это давно изучено историками. Но кто читает исторические труды? Рута достучалась до людей, до их сердец — вот что она сделала.

Зло внутри нас, а нравственный закон — не всегда

Стереотипы рождаются от мыслительной лени. Легче, удобнее воспользоваться готовой конструкцией, чем додумываться самому. А пересматривать уже сложившуюся в голове картину — это так болезненно, это как изменять самому себе. Вот мы и сопротивляемся.

— Люди любят свои предрассудки — ты хорошо сказала.

— Это часть их персоны. Я бы даже сказала, что это хребет. Вот отними от литовца чувство, что он жертва-слэш-герой, — и ничего там не останется. Останется маленький запуганный человек. Кто таким хочет быть? А я вот взяла и по этому хребту стукнула молотком. Но история не религия, в нее не надо верить.

Перед моим отъездом добродушный и улыбчивый охранник нашего офисного здания, услышав обрывок моего разговора по телефону, спросил меня: «А зачем это вы в Литву едете? Не друзья они нам».

Вот такой результат пропаганды, от которой у людей почти нет никакой защиты, к сожалению. И когда так много людей под воздействием пропаганды заражаются агрессией (некоторые даже едут воевать), я не могу уже воспринимать всех их как злодеев или ненормальных — их слишком для этого много. Логика говорит мне, что это обычные люди.

— Наши ребята тоже не были выродками. Убийцы были нормальные люди. Они просто попали в систему.

— То есть у них не было четкой развилки выбора: или так, или так?

— Все было потихонечку, а потихонечку — это не выбор. Я не представляю, как можно стрелять в голову другого человека. Я НЕ представляю. И все-таки я пыталась их понять: вот он сначала охраняет просто забор, потом синагогу, где евреев собрали, потом конвоирует их… а потом — он уже стоит у ямы, и ему дают ружье, и если он не будет стрелять, то кто-то другой будет. И вот он стреляет. Может, мимо. Может, не мимо. Важно, что он доведен до этого, незаметно для него втянут в эти убийства.

— Но лишить жизни другого человека! Этого я не понимаю!

— В их сознании это был уже не человек. Это или номер, или клоп… Ведь и антисемитизм был, и пропаганда была. Человек слаб. Он приспосабливается. У него основной инстинкт — выжить. И выжить хорошо.

— А нравственный закон внутри, неужели его так легко переступить?

— А где он у вас? В каком органе? Это вообще религия должна была обеспечить. А она не обеспечила — наоборот.

— Он же внутри! Не извне!

— Нету его внутри! Ксендз говорит ему, что это хорошо. И все. К сожалению, этого достаточно. Я хочу, чтобы каждый посмотрел на историю своей семьи. И не думал, что это были какие-то изверги, какие-то чужие. Это были наши люди.

— А зачем? Ну человек узнает, что его дедушка убийца. Разве это не тяжело? Зачем ему это знать? Может, не надо?

— Если дедушка превратился в убийцу, то, значит, и его внук может стать убийцей при таких же обстоятельствах. Это значит, что зло не существует где-то вне нас. Оно — в нас.

— А как с этим знанием жить?

— Более зрелым человеком будешь. А не каким-то ребеночком, который думает: я самый хороший, я самый красивый. Зрелая нация должна знать, что она способна на убийство. Я стала более глубоким человеком из-за того, что узнала, что мой хороший дедушка, который воевал с Советами, также работал на фашистов. В жизни нет ничего черно-белого. И значит, и я это могу сделать. И тот охранник, который сейчас охраняет торговый центр, при каких-то других обстоятельствах охранял бы евреев, согнанных в одно место. Ему бы сказали — и он бы делал. Потому что «работа такая». Он нормальный человек.

От прогулок по Вильнюсу у меня остались очень противоречивые впечатления. Висят мемориальные доски: здесь было малое гетто, здесь было большое гетто… Кажется, что все знают и все помнят. Там, где раньше была Большая синагога, я подслушала экскурсию про Холокост. Туристам из Англии рассказывали, что нацисты убили евреев, потом коммунисты разрушили синагогу… Литовцы в рассказе не фигурировали. Но я была и в музее жертв геноцида в бывшем здании КГБ, и в еврейском музее толерантности. И увидела две картины, которые совершенно не совпадают. Они даже не противоречат друг другу. Это просто параллельные миры. Значит, что-то недоговаривают и там и там. А ведь некоторые жертвы геноцида смотрели на жертв Холокоста через прицел своего оружия.

И возникают вопросы: что помнить? как помнить? зачем это помнить?

А если не помнить, то что — проще жить? Действительно, зачем омрачать праздник жизни?

Тогда — забыть. Жить по принципу «мы плохого не помним» — не в том смысле, что прощать тех, кто причинил нам боль, а в том, что забывать о своих собственных злодеяниях. Отсюда обет молчания вокруг этой темы, табу даже. А ведь табу — это вовсе не свобода. Значит, забвение не дает нам возможности освободиться? Не дает вытащить свою беду на свет, рассмотреть ее, отпустить ее. А затем вздохнуть, расправить плечи…

Это как в грамматике — прошедшее незавершенное время. Вот и висит оно, подвешенное. Ждет, когда мы его наконец проживем, прочувствуем, обдумаем — завершим.

Как хорошо, что всегда и везде рано или поздно появляются такие, как Рута, и баламутят наши тихие воды. Без них нам бы было так комфортно! Но они есть, и с их помощью нам вдруг становится совестно. И мы взрослеем.

Курица с головой салаки

Когда книга вышла, департамент госбезопасности Литвы заявил, что «Наши» являются угрозой национальной безопасности. Зато американский посол пригласил Руту на кофе. Правда, на нейтральной территории: посол сказал, что пригласить к себе и официально поддержать ее они не могут. А посол Израиля даже не позвонил. «Им это не нужно, — объясняет Рута, — у них хорошие отношения между государствами».

Рута потеряла много друзей. Родственники (но не дети) тоже негативно отнеслись: нечего выносить сор из избы. «Джинсы-то, — возмущалась американская родственница, — брала!»

— Вот знаменитый режиссер Някрошюс, он мой самый близкий друг. Был. А сейчас уже не друг — из-за этой книги. Это было тяжело. Мы вместе учились, много прошли, дружили 40 лет. Но когда я сказала, что пишу эту книгу, он закричал: ты родину предаешь! И все. Как стена закрылась. Мы прекратили отношения. (Комментарий Эймунтаса Някрошюса ниже)

Когда Рута рассказывает об отвернувшихся от нее друзьях, я вспоминаю своих, с кем перестала общаться с 2014-го, с аннексии Крыма. Я ее очень хорошо понимаю.

— Такие ситуации выявляют людей. Никто из моих подруг не читал мою книгу. Никто! Они мне сказали: мы можем и дальше с тобой дружить, но эта тема — нет! Теперь, общаясь с ними, я знаю свои рамки, цензурирую себя. Оказалось, что они очень ограниченные люди. Вот ведь: можно было дружить с людьми по 20–30 лет, но не знать их. Потому что никто не копнул глубже, не заговорил о предрассудках. Говорили про детей, про жизнь, про философию, про литературу, про то про сё. А тут эта тема — и все: «Хватит уже об этих евреях!» И уже не со всеми нам по пути.

— Но и сплеча рубить не стала — не рассорилась.

— Ну как? А кем их заменить? Евреями, которые сейчас мне звонят и пишут? Вот меня пригласили в Тель-Авив прочитать лекцию. Я пришла: полный зал на 500 человек, плакаты «Спасибо, Рута!», а в первом ряду сидит наш посол. Я ему: «Вы можете уйти, зачем вы тут сидите?» Он: «Оставь меня в покое!» Закончила говорить. Весь зал встал. Он сидит. Как его взяли евреи! Поставили, чтоб он тоже стоял! Так смешно!

— Даже будучи послом в Израиле, он не принимает этого?

— Он не может принять, потому что официальная политика такова: я клевещу на Литву. Более того — я теперь враг народа. Первый президент Литвы Ландсбергис книгу не читал, но так на нее нападал!

Вообще, Рута начала писать книги недавно. Первую — о том, что делать, если ваши пожилые родители становятся лежачими больными. Есть у Руты такой опыт, вот и хотела помочь другим, оказавшимся в подобной ситуации. Издательство заказало ей вторую — про женщин. Рута написала — про любовь, про тело, про детей, про родителей, про то, как не быть несчастливой — опять же по собственному опыту. Эта книга стала бестселлером (продано уже 50 тысяч экземпляров). Рута шутит, что она, наверное, первая женщина в Литве, которая публично призналась, что искала (и нашла!) себе партнера в интернете.

— И тут я пишу про Холокост. Мне все говорят: ты потеряешь читателя. Ведь эти женщины — они антисемиты, они полны предрассудков. А мне все равно. Я должна написать. Потом издательство хотело от меня еще чего-то вкусненького, и я написала книгу про мужчин. Это уже было после «Наших», поэтому, пока писала, мне казалось, что все это так не важно, но книга опять стала бестселлером. А теперь заканчиваю еще одну — автобиографию, которую давно требует от меня издательство. Она называется «Курица с головой салаки». Знаешь, рыба такая? Копченая обычно. Вонючая метафора, правда? Такая волна ненависти обрушилась на меня после «Наших». «Эта старая воровка», «она все делает за деньги», «ей Путин заплатил»… Угрожали даже. И еще кто-то написал, что я «курица с головой салаки». Помню, я тогда пошла в ванную. Смотрела на себя. Поплакала немножко там, перед зеркалом. И подумала: все, хуже этого никто ничего уже не сможет мне сказать. И вот я назвала так автобиографию.

— Тебе было страшно?

— Я боялась, что на меня подадут в суд — я ведь называю в книге фамилии убийц. Но никто не подал. Я боялась физической расправы: приезжала домой на машине и фарами просвечивала лес, чтоб посмотреть — мало ли что. Понимаешь, я не герой. Но у меня отсутствует инстинкт самосохранения. Я знала, что я себе жизнь испорчу этой книгой. Ну и что! Книга стала бестселлером, я сейчас в Гарварде лекцию буду читать. И евреи меня любят. Столько хороших людей в моей жизни появилось.

— А были литовцы, которые тебя поддержали?

— Да. Вообще незнакомые. Подходили на улице. Благодарили. Говорили, что плакали, когда читали. Что ссорились со своими родителями. Те говорили, что я проплачена Путиным, а евреи тогда получили то, что нужно. А дети возмущались: «Как это — то, что нужно? Как можно людей убивать?» Литва действительно разделилась. Однажды я отвезла сына в университет (это рядом с офисом президента). Он ушел, а я вышла — что-то у меня там с дверью было не то. И вдруг вижу: со стороны этой резиденции президентской на меня идет мужчина и кричит: «Ванагайте! Как я тебя ненавижу! Ты продала мою страну евреям!» Смотрю, сын мой возвращается, высокий такой, 22 года ему, думаю: конечно, он меня сейчас защитит. А сын подходит и говорит этому мужчине: «Да, вы правы! Смотрите, какая у нее машина!» Тот обрадовался: «Что машина! Все деньги в Швейцарии, наверное». И они жмут друг другу руки. И мужчина этот уходит довольный, потому что молодое поколение его поддержало. А у молодежи это называется троллинг. Смешно. Они, может, читать книгу не будут, но они издеваются над теми, которые полны предрассудков. Они хотят отмежеваться от этого всего, от этих старых мракобесов. Чем больше на меня нападали за эту книгу, тем больше поддержки было от молодых.

Путешествие с врагом

Рута накаляет драматургию книги до предела, приглашая в свои собеседники и попутчики по истории литовского Холокоста Эфраима Зуроффа, израильского историка и известного охотника за нацистскими преступниками. Подзаголовок книги так и звучит: «Путешествие с врагом». И хотя она утверждает, что это произошло ненамеренно, даже нечаянно, — может быть, но тогда она интуитивно сделала блестящий выбор (видимо, сказался опыт руководства теат­ром — да, в ее биографии есть и такое!).

— Все этого Зуроффа ненавидели — он так на литовцев нападал, огромный такой, — но я с ним встретилась и вижу: можно с ним работать.

Изучив архивы, Рута поняла, что теперь нужно проехать по всем местам расстрелов и расспросить людей, найти свидетелей. Она понимала, что те, кто убивал, вряд ли живы. Но те, кто видел, кому в 41-м было, например, 7–8 лет, они могут быть живы и могут что-то помнить.

— И я думаю: вот сяду в машину и по этим лесам… ну очень неприятно. И места трудно найти. И денег таких нет, чтоб на машине всю Литву одной объехать. А вдвоем не так дорого. Не так страшно. Спросила его — он согласился.

Только представьте: неистовый Зурофф, потомок убитых евреев, жаждущий возмездия, и отважная Рута, по сути, отвечающая перед ним за всю Литву. Два врага, одна машина.

Сначала Зурофф хотел поехать только в одно место — откуда его родители родом. Решили с этого начать и заодно посмотреть: может, вообще общего языка не найдут. Поехали. И вдруг… уже там, на месте, этот страшный Зурофф заплакал. Рута подумала: «Боже мой, значит, он не какой-то монстр, у него настоящие чувства». И ей так неудобно стало, и стыдно, и она не знала, как себя вести… В общем, все по-человечески получилось.

— Ну, говорю: дальше поедем? И поехали. Это было в июле 2015-го. Мы расспрашивали пожилых людей, находили свидетелей. И оказывалось, что за 75 лет никто никогда их об этом не спрашивал. Зурофф все время говорил о своих стереотипах: что литовцы всегда убивали, что и без немцев они бы тоже убивали… Я останавливала машину. Мы ругались. Ехали дальше. А потом уже стали меньше ругаться. Он начал понимать, что люди были людьми, а не выродками. Я начала понимать, что люди были людьми, а не цифрами.

Эти двое врагов, рожденные после войны, проделали большой путь. По законам драматургии под конец этого путешествия им оставалось только влюбиться друг в друга. По крайней мере, так будет в фильме, который когда-нибудь непременно снимут, — такой сюжет упускать нельзя (а драма тут будет такой же сильной, как в «Холодном танго» Чухрая и в «Покаянии» Абуладзе). А в жизни…

— Зурофф уехал, а я осталась. И чувствую себя — как будто я ответственная за всех этих убитых. Чтобы кто-то их помнил, чтобы навещал. Ну ведь никто больше! Родственников у них не осталось. А если вдруг чудом кто-то выжил, то они уехали. Я ходила в местные муниципалитеты, спрашивала: почему вы не следите за могилами, не убираете? Они говорят: там евреи — пусть евреи и заботятся. То есть мы сами убили, а теперь пусть евреи заботятся о своих могилах!

В прошлом году Рута нашла одну из ям — благодаря одному местному жителю, который нечаянно наткнулся на нее, собирая грибы. Там лежат полторы тысячи людей. Потом она поехала туда еще раз и увидела, что участок земли вместе с ямой — продается. За 30 тысяч евро. Рута подняла такой скандал! Поехала по всем учреждениям: кто дал право приватизировать массовую могилу?

…Мы стоим в лесу, на краю другой ямы. Теперь это, конечно, не яма, а большой длинный холм. Здесь лежат 1767 человек, из них 551 ребенок. По периметру ямы — камни.

— Наверное, в советское время кто-то нашел это место и пометил валунами. Наши бы этого не сделали. Это кто-то приезжал. Представь, сколько слоев здесь. Четыре? Пять? Они собрали всех евреев, которые жили вокруг, потом привели сюда, в лес… И они до сих пор здесь. Уже 75 лет. Так и лежат слоями. Со сломанными костями, держа детей… Огромная яма, до краев полная телами, присыпанная землей… Попробуй представь — это же огромный оперный театр, полный людей. И вот все они здесь, в этой яме. Видишь? Я вижу.

— Привели, перестреляли, потом пошли домой, поели. Так ведь было. Здесь ни одного гитлеровца не было, все местные сделали. Обычные люди. Волонтеры. И в церковь каждое воскресенье ходили. И ксендз всем сразу отпускал грехи. Всем сразу, потому что грех у всех одинаковый и не такой большой — бить советских активистов. А некоторым советским активистам не было и полугода. Ну как? Вот перед тобой ребенок. И ты в него стреляешь. Как?!

— У тебя до сих пор нет ответа на этот вопрос?

— Только один: они не считали их людьми. «Обреченные» — во всех советских протоколах допросов, в письмах они употребляют это слово. Так они их называли.

Яму мы нашли с трудом — указателей нет. В сентябре Рута организует здесь шествие — чтобы участники прошли пешком весь тот последний путь, который в 41-м проделали местные евреи.

— 23 сентября — у нас День геноцида евреев Литвы. И всегда политики едут в одно место — в Понары — венок положили, что-то сказали, уехали. И все. Каждый год одно и то же. А таких мест — 227. Многие из них даже найти трудно. И в прошлом году я предложила через фейсбук, чтобы люди поехали и нашли эти места рядом с собой, положили там камушек, зажгли свечку. За 20–30 минут каждый литовец может до такого места доехать. Отозвались люди из семи мест. Уже какое-то начало.

У каждого народа есть свои ямы.

Надо ли брать на себя историческую вину? Существует ли вина общества или только каждого в отдельности? Думаю об этом, и опять вспоминается Гари, его роман «Повинная голова» (само название!), герой которого все грехи человечества воспринимает как свои собственные, потому что ведь сам — человек: «С тех пор как он недавно открыл по рассеянности газету, он никак не мог освободиться от бремени своих новых преступлений. В Пекине он именем «культурной революции» вбивал колья в рот старым профессорам — «мандаринам» — и перерезал сухожилия танцовщицам «западного» русского балета. На своей социалистической родине он отправил в ГУЛАГ еще несколько диссидентов, огласил с трибуны ООН, с точностью до десятых и сотых, сколько миллионов детей должны в ближайшем будущем умереть с голоду в Азии и Африке, и попутно продолжал отравлять землю радиоактивными отходами…»

Back to USSR

От параллелей, приходящих на ум, отделаться невозможно. Когда Рута говорит о нежелании общества смотреть в зеркало, она имеет в виду ее страну, а я узнаю свою.

Рута вот восстановила под землей Советский Союз. Буквально!

— Это была альтернативная станция радио и телевидения — в брежневские времена строили на случай, если будет ядерная атака, чтобы оттуда транслировать, что все хорошо, что дети идут в школы… Потом этот подземный бункер стоял заброшенный. И вот лет 10 назад мы арендовали его и создали там концентрацию всего советского. Со всем — с газировкой, с ленинской комнатой, с КГБ… Это мои счеты с Советским Союзом.

У них там жестко: приезжают люди, платят деньги, их одевают в фуфайки, поднимают красный флаг, играют гимн и спускают их в бункер.

— И вот один мой майор (актер кукольного театра) за полчаса превращает эти 50 человек в массу, они становятся абсолютно советским народом — все делают, что им говорят, ни слова не скажут! Это вроде как музей, в котором проходит такой интерактив. Это в самом деле страшно. Они потом сами не понимают, что с ними случилось. Воля ломается, и все. Почему подписал бумагу в КГБ, не знаю. Вот так.

Но экскурсанты хотят вырваться на свободу. А мы в моем отечестве, кажется, наоборот, рвемся глубже в подземелье.

— Это очень сильный проект. Я так им горжусь. И я думала: уж у меня-то есть иммунитет против того, чтоб меня не назвали путинским агентом, ведь я сделала что-то полностью антипутинское. Нет, не помогло. Все равно «Путин платит».

— А нам Европа с Америкой, — утешаю я ее.

— Тяжело в России журналистам? — спрашивает Рута. И я рассказываю о шести портретах в черных рамках, которые висят в моей газете в зале для планерок.

— Уезжают? — И я рассказываю про Аркашу, с которым сидела в одном кабинете семь лет, а теперь он в Праге. Про Мишу, с которым мы писали иногда в соавторстве, — он давно в Бангкоке. Да, собственно, и я уезжала, просто потом вернулась.

— Почему? — допытывается Рута.

— Мне кажется, дома можно сделать больше. Вот то, что ты делаешь, — это ведь только изнутри возможно. Извне нельзя. Это должно быть самоисцеление.

— Ага, сейчас я бы приехала в Россию или Украину и начала бы… Какое мое дело! Я не имею права.

— Да, нам всем надо самим разбираться.

— Но вам-то как самим разобраться, если вам рот затыкают? Если б я почувствовала такую опасность, что меня тут посадят, как у вас посадили… про кого ты говорила?

— Про Дмитриева.

— Да, я тогда, может, и не писала бы. Я сидеть-то не хочу. Вот как ты не боишься на эти митинги ходить?

— Боюсь. Одни люди выходят на акции протеста. Другие люди их бьют, крутят, сажают. Это грустно. Иногда кажется, что участники событий друг друга за людей не считают. Это безрассудное человеческое желание разделиться на «мы» и «они». Хотя мы все просто люди. Все — «наши». Но вот, знаешь, некоторым нашим омоновцам не нравится, что им приходится нас бить.

— А тем, кто стрелял евреев, думаешь, всем нравилось?

— Но в какой-то момент они могут перестать это делать.

— Или — нет. Или начать делать еще хуже. Понимаешь, те, кто убивал евреев, тоже были нормальные люди. Они тоже мог­ли перестать это делать. Но не перестали. По четыре года работали. И стихи писали по ночам. Так хорошо работали, что в Литву стали привозить евреев из Австрии, Франции… Оптимизма тут мало.

— Зимой книга выйдет в России. Ты готова к новой волне ненависти?

— Ничего нового я о себе уже не узнаю — после курицы-то с головой салаки. Путинская пропаганда будет использовать меня: мол, сама литовка сказала, что литовцы — фашисты. В Литве скажут: ну наконец-то ее издали там, откуда ей платят. А я просто считаю, что правду надо знать.

Источник: novayagazeta