К 65-летию начала Нюрнбергского процесса во Дворце правосудия открыли специальную экспозицию. В обновленном музее побывал и 85-летний украинец, полковник в отставке Иосиф Гофман, бывший личным охранником советского прокурора Романа Руденко. Вернувшись, он поделился с корреспондентом «Известий в Украине» Романом Колядой своими воспоминаниями о службе в разведке, о своей вылазке за «языком» и, наконец, о событиях, непосредственно связанных с его участием в Нюрнбергском процессе.
20 часов неподвижности
известия: Вы встретили войну 16-летним парнем. Говорят, вы уезжали из родного Николаева всей семьей на одной лошади. Эвакуацию транспортом не обеспечивали?
иосиф гофман: Какой там транспорт! Бежал кто как мог. Власти уже никакой не было. Я увидел, что ходит какая-то худая лошадка и телега для двух лошадей стоит рядом. Я подкормил ее немного — и она нас повезла. Мы убежали из города за несколько часов до захвата Николаева фашистами. Моего отца на тот момент уже давно мобилизовали. Все мои молодые родственники говорили, что не могут такой город-судостроитель отдать врагу. Все верили, что слово Сталина сильнее немецких танков. Самый страшный эпизод случился на переправе через какую-то маленькую речушку. Мост самолеты фашистов уже разбили, и у входа на него собралась огромная толпа — сколько видел глаз. Кто на повозках, кто на велосипедах, кто пешком, с маленькими детьми. Над этой толпой время от времени проносились на бреющем полете истребители и расстреливали людей тысячами. Раненые кричали, молили о помощи, но не было там ни «скорой», никакой вообще медицинской помощи, речушка, через которую мы пытались переправиться, была красной от крови людей и лошадей вперемешку. Мне никогда не забыть маленькой девочки, прижимающей к себе куклу и плачущей над убитыми родителями. Мне кажется, и в дантовом аду не было таких мучений, как фашисты мучили людей на той переправе, да и во время всей войны.
А ночью военные навели понтонную переправу. Для войск, не для нас. Но нам таки удалось выбраться. Знаете ли, будучи начальником политотдела, я в Бога не верил. Но на склоне лет пришел к выводу, что какой-то ангел-хранитель меня, безусловно, бережет. Я не раз смотрел смерти в глаза и до сих пор цел. Может быть, мамина молитва меня спасала. Из пяти воевавших членов нашей семьи в живых остался я один, хоть и был один раз ранен, один раз легко контужен. Позднее нам удалось сесть в какой-то товарный вагон. Позже мы узнали, что он идет в Астрахань, но нам было все равно — лишь бы подальше от этого ужаса. Нас довезли до Астрахани, а после на верблюдах, тянувших телеги, мы доехали до села Линейное. Там строилось полотно новой железной дороги Астрахань—Кизляр и нужны были рабочие руки. Я стал землекопом. Возил на полотно тачку с глиной. Уставал страшно, засыпал, придя домой за столом, но чтобы получить пайку в 400 граммов хлеба, нужно было выполнять норму. Позднее, тоже не иначе как с Божьей помощью, я стал бригадиром землекопов. В бригаде было большинство калмыков, вот в такой среде произошел мой первый карьерный рост.
Проработав бригадиром около года, я в 17 лет попросился в армию. Попал в Симферопольское пулеметно-минометное училище, оно находилось в эвакуации в городе Балаков Саратовской области, где когда-то делали презервативы. Я был самым высоким курсантом в пулеметной роте и должен был тащить на стрельбище станок от станкового пулемета, а это километров семь. Комвзвода муштровал нас нещадно — и мы всем взводом написали рапорт с просьбой отправить нас на фронт. Его за это по голове не погладили, и он взъелся на нас пуще прежнего. А потом, по приказу Сталина, на фронт отправили все училище. Я попал в пехоту и стал солдатом-пехотинцем 9-й роты, 3-го батальона, 271-го Гвардейского стрелкового полка, впоследствии Берлинского. Поскольку у меня был опыт обращения с лошадьми, командир батальона порекомендовал моему командиру взять меня коноводом. Автомобилей не было. Передвигались на лошадях, и я сопровождал своего командира, ухаживал за его лошадьми.
Однажды, возвращаясь с совещания в дивизии, мы попали под минометный огонь. Командир был тяжело ранен. После этого меня отправили во взвод разведки, к осени 1943 года я уже был старшим группы захвата.
известия: за одну из операций по захвату языка вы были награждены орденом Славы, чем эта операция был особенна?
гофман: Знаете, в книжках о войне иногда можно прочесть, что наши разведчики ходили в тыл врага и брали «языков», даже генералов, чуть ли не играючи. Это, конечно, преувеличение. Я полтора года командовал взводом разведки и знаю, что очень часто вместе с «языком» с операции по его захвату приходилось нести трупы своих товарищей. Обычно такая операция готовилась достаточно долго. За объектом, который мы собирались взять, велось круглосуточное наблюдение, изучали время смены, обеда, подъема. Шли в разведку обычно ночью. А в тот раз я решил начать операцию на рассвете, когда все особенно крепко спят. Захват удалось произвести не сразу, зато мы удачно укрылись в расположении немцев. 20 часов мы не ели, не пили и даже не двигались. А на следующее утро мы взяли капитана с пакетом штабных карт. Мы привели его без потерь.
известия: Языки всегда «раскалывались»?
гофман: В большинстве случаев. Они спинным мозгом чувствовали неминуемую смерть в случае запирательства, да и «раскалываясь» не были уверены, что их тут же не расстреляют, так что они, как правило, говорили.
Охрану усилили танками
известия: После массы проверок вас рекомендовали на службу адъютантом прокурора Руденко. Что происходило в первые дни вашего пребывания на Нюрнбергском процессе? Что представлял собой тогдашний Нюрнберг?
гофман: Все было разбито. Очень мало уцелевших зданий. Была неподалеку от Дворца юстиции, где проходил процесс, гостиница с рестораном, я там бывал, когда надоедало слушать процесс. Дело в том, что во время самих судебных заседаний за безопасность всех, в том числе Руденко отвечали американцы, я же был относительно свободен. Реально у нас всем руководило КГБ. Как только я приехал, меня вызвали на встречу с начальником. Он был в штатском, но было совершенно понятно, что это высокопоставленный военный. Он сказал, что моя служба в Нюрнберге подобна службе сапера. «Один раз ошибетесь — и ваша мама долго вас не найдет». Там был такой порядок, который я соблюдаю до сих пор. Ничего ни у кого не спрашивать, если захочет — расскажет сам. И ничего никому не говорить. Я и сейчас на расспросы знакомых о здоровье отвечаю, что о моих болезнях знают только жена и врач. Это Нюрнбергская привычка. Я и сына воспитал в таком духе, он сейчас профессор, физик, и как-то после посиделок в компании он мне сделал замечание: «Ты вел себя неправильно, ты выдал больше информации, чем получил».
Но вернемся к Нюрнбергу времен процесса. На улицах тогда стояли танки. Дело в том, что неподалеку от Нюрнберга стояла пленная дивизия СС «Эдельвейс». Там возник заговор. Они решили захватить трибунал, взять судей в заложники и освободить подсудимых. Один американский капитан помог очень красивой немке пройти в зал суда с фальшивым пропуском. К счастью, заговор был раскрыт, но охрану усилили, в том числе танками.
известия: Процесс длился больше десяти месяцев. Вы все это время провели в Нюрнберге?
гофман: Не совсем. Пару месяцев до меня там служил другой адъютант, но видимо, он совершил некую непростительную ошибку.
известия: Что представляла собой жизнь города в те дни?
гофман: Когда я отправлялся туда, то ожидал, что в городе будут происходить какие-то митинги в поддержку осужденных или что-то подобное. Никаких митингов и забастовок не было, шла размеренная мирная жизнь. Немцы разбирали завалы, восстанавливали здания, занимались своими делами, им было безразлично, что творится в зале трибунала. Они были очень преданы Гитлеру, когда он одерживал победы, и он стал им глубоко безразличен, когда отравившись, отправился на тот свет.
известия: Факт смерти Гитлера для многих до сих пор остается под вопросом. Что вы можете сказать по этому поводу?
гофман: Во-первых, то, что Гитлер был полоумным ефрейтором, дурачком — это все глупости. Как бы дурачок дошел до Москвы и Сталинграда? Я нашел материалы, указывающие на то, что это был очень сведущий в военном деле человек, с ним мало кто мог аргументированно спорить. С ним спорил только Гудериан. Что же касается сплетен о смерти Гитлера, то судмедэкспертиза доподлинно установила, что он умер, я лично видел эти акты, когда исследовал это вопрос в послевоенное время. Другое дело, что судмедэкспертов, когда они приехали в Москву, Сталин не принял. Им только передали, что вождь доволен и предупредили, что за разглашение результатов судмедэкспертизы им грозит 15 лет тюрьмы. В Москве в то время находилась группа людей, бывших приближенными к Гитлеру во главе с начальником его охраны, и из них в буквальном смысле слова выбивали показания, что Гитлер жив. Сталин был заинтересован в существовании слухов, что Гитлер жив. «Правда» в то время опубликовала статью, где говорилось, что все рассказы, что Гитлер умер —лишь попытки притупить бдительность. Во время прогулок с Руденко...
известия: А где в разрушенном Нюрнберге можно было прогуливаться?
гофман: Была построена деревня за городом, где жила советская делегация, там был сад. И вот когда Руденко уставал от работы, он выходил в приемную и спрашивал меня: «Не хотите ли прогуляться?» Я, естественно, всегда хотел прогуляться, когда он хотел. Вообще нас, адъютантов, было двое. Я, настоящий сержант, и капитан КГБ в сержантской форме. Правда, о том, что он не настоящий сержант, я узнал, только вернувшись в Москву. Я никогда не задавал вопросов Руденко. Он сам, если считал нужным, спрашивал, нет ли у меня каких-либо проблем. Он вообще относился ко мне по-отечески, мне было-то всего 20 лет. Но однажды, когда он пребывал в хорошем расположении духа, я спросил: «Правда ли, что Гитлер и Ева живы и скрываются в Тибете?» Я ведь тогда еще не видел никаких актов. На что Руденко ответил, что все это политическая трескотня, и мы располагаем неопровержимыми доказательствами того, что Гитлер отравился. Руденко еще не знал тогда, что по этому поводу думал Сталин. Позднее мне удалось ознакомиться с показаниями охранников Гитлера где, среди прочего говорится, что Гитлер дал своему приближенному личный пистолет и приказал выйти, затем через десять минут вернуться и произвести контрольный выстрел в голову.
известия: С кем, помимо Руденко, вы общались в Нюрнберге? Нельзя же прожить более полугода в полной изоляции... Или все-таки можно?
гофман: Круг общения был очень ограничен. С другой стороны, я невольно присутствовал при многих разговорах. Коллеги Руденко общались с ним в машине, приемной, а я ведь был постоянно рядом, и от меня ничего не скрывали. Все знали, что я человек сто раз проверенный, дал подписку о неразглашении, которую соблюдаю до сих пор.
Ко мне очень хорошо относился секретарь нашей делегации Аркадий Иосифович Полторак. Именно он меня ознакомил с фотографиями с казни осужденных. Фотографировать было запрещено, а на самой казни присутствовали по два представителя от каждой страны, но фотографии на следующее утро уже появились. Хоть круг общения и был сильно сужен, но слухами земля полнится. Мне удалось пообщаться и с американским палачом, вешавшим осужденных нацистов. Довольно спокойный в жизни был человек, часы мне подарил. До этого он повесил 347 человек. В 1950-м погиб во время испытаний электрического стула…
Вообще-то, чем дальше от нас во времени Нюрнбергский процесс, чем меньше остается его живых свидетелей, тем больше откровенного вранья о нем пишут. Этот как с ленинским бревном, которое, судя по воспоминаниям, с ним тысячи полторы человек носило. Вот и о палаче говорят, что он стал миллионером, продавая куски веревки, на которых повесили нацистов. Это неправда. Веревки вместе с трупами были положены в гробы, все было проверено и опечатано.
известия: Вы упомянули подписку о неразглашении. Неужели есть что-то, о чем невозможно говорить до сих пор?
гофман: Безусловно. Например, о приемах, которые я должен был применить в случае нападения. В течение 2—3 секунд нападающего уже не было бы в живых. Много есть такого, что я не комментирую.
известия: Известно, что делегации, в том числе советская, пребывающие на Нюрнбергском процессе, устраивали приемы. Вы на них бывали?
гофман: Естественно. Держался, как правило, в стороне. Делал вид, что просматриваю журналы. Я же не мог привлекать внимание и просто сидеть. А однажды ко мне на приеме у нашей делегации подошел американский полковник и предложил бокал шампанского. Я отказался. Тогда он предложил сфотографироваться. Я заволновался, но мой напарник из КГБ показал: мол, все в порядке, можно. Через три-четыре дня мне передали фотографии. У меня было много интересных снимков, я как-то сфотографировался на трибуне стадиона, прямо на том месте, где обычно стоял Гитлер.
К большому сожалению, в конце 40-х годов началась борьба с космополитизмом. Это была явно антиеврейская кампания. Я тогда учился, был парторгом роты. Как-то меня вызывает начальник политотдела и говорит, что имеет информацию, якобы я расхваливал американцев. Дескать, они хорошо нас кормили. А я гурманом никогда не был, кормили и кормили, нормально вроде бы, живы все остались. Хлеба, правда, мне постоянно не хватало. Но чтобы хвалить — никогда такого не было. А он все напирает: «Мы ж не трибунал, сознайся, хвалил империалистов?» Меня тогда спас начальник училища. Он сказал: «Сынок, я много о тебе слышал, иди, учись». Я пришел к себе и все фотографии, что тогда со мной были, уничтожил. Мой пропуск в зал трибунала уцелел только потому, что лежал у меня дома и не был со мной в училище.
Руденко расстрелял Геринга. Вопросами.
известия: Как проходили заседания трибунала? Как вели себя подсудимые?
гофман: Когда я бывал в зале трибунала, видел подсудимых достаточно близко, метров с десяти. Не стоит изображать их, как это иногда делают, нервными хлюпиками. Это мужчины, государственные деятели, и вели они себя соответствующим образом. Правда, как воришки, до последнего отрицающее свою вину, они ни в чем не хотели признавать себя виновными. Они сворачивали все на Гитлера и Гиммлера. Геринг сказал как-то на процессе: «Я сохраняю не свою голову, а свое лицо».
Американский обвинитель Джексон, бывший при Рузвельте членом Верховного суда, большая умница, кстати, он не справился с допросом Геринга. Геринг устроил целое представление из своих ответов, он забивал Джексона репликами, пока тот не бросил папку, снял наушники и не сказал, что отказывается от продолжения допроса. А Руденко допрашивал Геринга четыре дня. С десяти до двенадцати и с двух до пяти. Американцы тогда напечатали сенсационную статью: «Руденко не выдержал похабного поведения Геринга и застрелил его».
Сенсация состоялась — газету раскупили, а через пару дней они дали опровержение, что это был не выстрел, а Геринга хватил сердечный приступ. И это было гораздо ближе к истине. Руденко расстреливал Геринга вопросами. И делал это до тех пор, пока фашист не признался, что он участвовал в планировании и нападении на Советский Союз. Правда, он тогда добавил, что если уж он сидит на скамье подсудимых, то рядом с ним должны сидеть Сталин и Рузвельт.
известия: Вас и других, слышавших на процессе такие вещи, не пытались после войны упрятать куда подальше?
гофман: Меня нет. Но были интересные случаи. Была создана государственная комиссия по руководству советской делегацией на Нюрнбергском процессе во главе с Молотовым. А фактически руководил ею Вышинский. И когда возник вопрос о договоре 1939 года и секретном протоколе к нему, один из защитников пытался представить суду копию этого документа. Копию к материалам суда не присоединили, потому что защитник не смог ответить на вопрос, откуда она у него. Тогда он, уже вне заседания, передал копию помощнику Руденко, генералу Заря. И тот, не посоветовавшись с Руденко, отправил эту копию Сталину. Через неделю его нашли мертвым. Якобы он чистил оружие и произошел несчастный случай. Мне, правда, ребята из охраны рассказали, что когда его нашли, пистолет так аккуратненько лежал рядом.
известия: Чем вы занимались после Нюрнберга?
гофман: В моей книге «Предостережение Нюрнберга», посвященной процессу, глава об этом называется «Мои мытарства после Нюрнберга». Я как-то сказал, что на войне мне было комфортнее, чем в мирное время. Притом, что на войне комфорт — понятие довольно условное, мягко говоря. Ну, например, я поступал в политическую академию четыре раза. Меня четыре раза не принимали. На экзамене по истории партии мне задали 21 дополнительный вопрос. Последним был такой «Что сказал Сокольников на ХІV съезде партии?» Я ответил правильно, но все равно получил «четыре». Я зашел в мандатную комиссию и сказал: «Почему вы меня, фронтовика не принимаете? Найдите среди абитуриентов еще одного члена нашей делегации в Нюрнберге. Я там такие проверки прошел... Вам что, форма моего носа не нравится? Я пойду на Красную площадь и буду кричать, что в академии сидят люди, исповедующие фашистскую идеологию!»
На следующий день, поскольку внизу места не было — уже все было подписано, меня вписали в списки поступивших выше первого номера. Но зачислили все равно только на заочное отделение. Тут мне вспоминается история, произошедшая вскоре после Дня Победы. В Берлине, в середине мая шел концерт самодеятельности на одной из улиц Берлина. И вот на сцену выходит парень, на лице которого, как говорил Жванецкий, раньше вопроса о национальности явно читается ответ. И он поет песню «Едут, едут по Берлину наши казаки». Публика изрядно похохотала. А я, когда учился в академии, выяснил, что более десятка командиров казачьих дивизий были евреями. Заместителем командующего Белорусским фронтом по кавалерии тоже был еврей. Мало кто знает, что полковником Полтавского казачьего полка в ХVІІ веке был крещеный еврей Герцель. Его дочь вышла замуж за гетмана Орлика, а в честь его сына Григория назван аэропорт «Орли» во Франции. Так что наши казаки по Берлину таки ехали, но я, правда, не кавалерист.
