23 февраля — годовщина смерти известного поэта Давида Самойлова, одного из немногих шестидесятников, который сторонился политики и не участвовал в публичной писательской жизни. Самойлов оставил много произведений, не предназначавшихся для печати. Именно они и вошли в сборник «В кругу себя», изданных спустя 20 лет после его смерти. «Известия в Украине» разыскали старшего сына Самойлова Александра Давыдова, который рассказал, как КГБ вербовало поэта, почему он усомнился в Борисе Пастернаке, и что их связывало с дочерью Сталина.
Известия: Ощущалась ли особая атмосфера в семье писателя?
Александр Давыдов: Атмосфера, конечно, была особая. Хорошо помню 50-е годы. Тогда у нас собирались самые талантливые и умные люди поколения моего отца. Не только поэты, но и художники, ученые. Все еще довольно молодые, в большинстве не знаменитые, но уже на пороге известности. Именно в их беседах формировалась идеология и эстетика будущего — то, что называют шестидесятничеством. Но я-то не воспринимал эту атмосферу, как особую. Я жил в среде литературы — отцовских стихов и запыленных книжных полок. Существовал, окруженный литературным бытом, когда поэт — не экзотика, а обыденное состояние человека. Все исключения я считал нормой. Для меня было удивительным, если кто-то не писал стихи или вообще не обладал каким-либо талантом. К этому высочайшему уровню я относился как к норме. Может быть, поэтому сохранил слишком большую требовательность к людям, что отнюдь не упрощало жизнь.
И: Как отец оценивал ваши первые творческие шаги?
Давыдов: До 15 лет я писал стихи, и отец их весьма одобрял. Годам к 30 я начал писать прозу, что у отца вызывало явное раздражение, смешанное с уважением. Как-то он себе по-другому представлял прозу следующего за шестидесятниками поколения. «В оттачивании» не помогал напрямую. Его поучения были не слишком интересны. Он разве что научил меня отличать ямб от хорея. А я все ждал выражения словами той бездонной прозрачности, что питала его стихи и личность. Но отец, человек не только вдохновения, но и мысли, блестяще умевший разъяснять и объяснять, упорно молчал о важнейшем. В оставленных им записках отец трактует многое, вплоть до политики, в которой, кстати сказать, был замечательным провидцем. Притом о литературе рассуждает наименее интересно. При этом, внимательно прислушиваясь к его поговоркам, можно было очень многому научиться как в литературе, так и в жизни.
И: Помогало ли вам когда-либо имя отца?
Давыдов: Имя отца не помогало, скорее мешало. Так что наше родство я никогда не афишировал. Кстати, во времена борьбы с тунеядцами, когда процветала государственная настороженность к людям творчества, отец сам мне советовал отвечать на вопрос, кто твой отец, не торжественным «поэт» или «писатель», а скромным — «переводчик». Признаться, я не любил отцовскую славу. Да и за что? Мне от нее не было пользы, а между мной и отцом она не то чтобы проложила социальный барьер: из личного моего достояния отец превратился в достояние общественное. «Я не человек, а учреждение», — выразился коммунистический классик. Он поскромничал — целое министерство, и не из мелких. Но любой известный человек уже не вовсе он сам, а институция. Да времена тогда еще были дурные, слякотные, вечное сейчас, не предполагавшее перемены. Отец превратился в небольшое учреждение со своим штатом, интригами и субординацией. А мамина смерть, пожалуй, нас с отцом еще больше развела.
И: Многие вспоминают, что он любил повеселиться, покутить.
Давыдов: Так и Пушкин не был аскетом! Да, отец был человеком компанейским, артистичным, блистательно остроумным. И повеселиться любил, и покутить, в чем его сейчас упрекают угрюмые зануды. Ему, как артисту, нужна была аудитория — атмосфера дружеского застолья его окрыляла. Надо сказать, что дома он бывал совсем другим, задумчивым и немногословным, не стремился развлечь.
Ахматова ценила талант
И: Кого-то из известных друзей отца помните?
Давыдов: Переводчика Любимова хорошо помню с раннего детства. С поэтом Левитанским отец в первой половине 60-х снимал зимнюю дачу в Шереметьеве, куда я приезжал на каникулы и выходные. В том же поселке «Литературной газеты» проводил зимы Булат Окуджава, когда познакомился с ним, то на него обиделся: облик, с моей точки зрения, не соответствовал его песням (смеется). Он был лысоватым, молчаливым, угрюмым. А Фазиль Искандер стал нашим соседом по писательскому дому у метро «Аэропорт» (со второй половины 60-х), тогда я с ним и познакомился. С Зиновием Гердтом и Лидией Чуковской Давид Самойлов сдружился значительно позже, после того, как развелся с моей мамой. Когда бывал у отца в гостях, Гердта видел многократно, Чуковскую — несколько раз.
И: Не могу не спросить о дружбе Самойлова с Анной Ахматовой. Как состоялось их знакомство?
Давыдов: Ахматову я, увы, не видел ни разу. А отец писал в своих «Памятных записках», что позвонил ей, и Анна Андреевна пригласила прийти. Они встречались с Ахматовой, когда она бывала в Москве или он — в Ленинграде. Ахматова высоко ценила талант Самойлова. Много стихотворений посвящено ей. Самойлов считал Ахматову последним гением русской поэзии.
И: Всю жизнь Самойлов тесно дружил с поэтом Борисом Слуцким, который открыто выступил против Бориса Пастернака на собрании Союза писателей СССР. Как отец отнесся к этому? Ведь он уважал Пастернака...
Давыдов: Давид Самойлов в юности боготворил Пастернака, все его стихи знал наизусть. После войны в нем усомнился, даже написал антипастернаковское стихотворение «Пастернаку», которое не стал публиковать. Как раз из него ясно, почему усомнился. Самойлову казалось, что война четко разделила мир на белых и красных, друзей и врагов, а Пастернак все усложняет. Мне, к сожалению, с Пастернаком на даче Всеволода Иванова в Переделкино, где я в детстве бывал с родителями много раз, повстречаться не удалось. Знаю, что травлей Пастернака отец был возмущен. И выступление Слуцкого, с моей точки зрения, было подоплекой их разрыва на несколько лет. Потом они опять сошлись. Смерть друга (дружили с юности) отец перенес с необычайным драматизмом, как предвестие своей. Напомню, что смерть их выпала на одну и ту же дату. Только отец умер на четыре года позже. В последний месяц стал звонить мне часто, бывало, два раза в день. И говорил он со мной непривычно тепло, без упреков и житейских поручений. Свои звонки отец объяснял тревогой обо мне — в ту пору ходили слухи о готовящихся зверствах. Но опять мы не сказали друг другу ничего важного, да было ли что-то важнее этой прощальной заботы? Отец предчувствовал, а я — нет.
И: В каких отношениях Самойлов был с известными шестидесятниками?
Давыдов: С большой симпатией относился к Ахмадулиной, хотя в его дневниках попадаются и раздраженные реплики. Евтушенко знал с его ранней юности и очень хорошо относился. «А все-таки Женя хороший», — отвечал тем, кто ругал Евтушенко. Самойлов признавал его талант, но как поэт Евтушенко не был ему близок. Также Вознесенский, с которым общения почти не было. Рождественским Давид Самойлов вовсе не интересовался.
И: Кого выделял из более молодых поэтов?
Давыдов: Бродского. И считал его самым талантливым из современных поэтов.
Цензурный жест
И: Почему Давид Самойлов не состоял в рядах партии после войны?
Давыдов: Это малоизвестные эпизоды из жизни Давида Самойлова. На фронте он вступил в партию, но вернувшись в Москву, не встал на партийный учет и таким образом выбыл. Каким-то чудом ему это сошло, не дознались. В начале 50-х его вербовали в стукачи, и он отказался. И это тоже сошло с рук — вскоре умер Сталин.
И: Наверняка был на прицеле у КГБ?
Давыдов: В брежневские годы КГБ за всеми следило. В нашем писательском доме все телефоны были на прослушке, а лифтерши числились сотрудницами КГБ мелких чинов. К тому же Самойлов дружил и открыто общался с диссидентами: Даниэлем (ему после лагеря помогал с работой), Сахаровым, Копелевым, Анатолием Якобсоном, помянутой Чуковской (не так давно издательство «НЛО» опубликовало книгу их переписки) и другими. Но Давид Самойлов не был по своей натуре революционером, к тому же избегал интеллектуальной и эстетической зависимости от какого-либо круга: как от власти, так и от диссидентского. Как-то в середине, по-моему, 70-х, его вызвал секретарь Союза писателей бывший (или не бывший) генерал ГБ Ильин и потребовал прояснить позицию: «Все-таки с нами вы или не с нами?» Ответ Давида Самойлова был предсказуем: «Пошел ты...» тут еще и Войнович в дверь заглянул и хихикнул. Такой вот вышел для генерала конфуз. Однако надо ему отдать должное — не мстил. Опять сошло. Наверно, просто везение.
И: И тем не менее хоть как-то сказалось такое положение дела на писательской судьбе?
Давыдов: Конечно, неприятности у него были — советскую власть раздражала его независимость. После того, как Давид Самойлов подписал письма в защиту Синявского и Даниэля, а потом Гинзбурга и Галанскова, был рассыпан готовый набор его книги и несколько лет его не печатали. Да и вообще, пакостили по мелочам, не выпускали за границу.
И: Советская цензура не миновала?
Давыдов: Да, цензура его не жаловала. Тюрьмы избежал, хотя она была рядом: когда вербовали в стукачи. Дождался славы, нисколько не поступившись собой. Даже наше угрюмое государство, в конце концов, пошло с ним на мировую, удостоив пары наград.
И: С чем связан переезд Давида Самойлова в Эстонию?
Давыдов: Общая ситуация была в 80-е годы мрачная. Да и дружеское общение стало тяготить — захотелось тишины. Летом в Пярну, где отец жил со второй женой, съезжалось множество его друзей и знакомых, толчея в доме была жуткая. Но только на пару месяцев.
Письма Аллилуевой
И: Это правда, что у Давида Самойлова и дочери Сталина был роман, о котором шепталась вся Москва?
Давыдов: Роман был, и об этом очень подробно написал в своих воспоминаниях его друг Борис Грибанов. Он рассказывал, как отец оказался за одним столом со Светланой Сталиной (после смерти отца она взяла фамилию матери — Аллилуева) в доме Анастаса Микояна, который был в то время председателем Верховного Совета СССР. Случайная связь переросла в длительные и довольно серьезные отношения. Светлана была натурой очень эмоциональной, влюбчивой, готовой до конца отдаться каждой новой влюбленности, готовая всем пожертвовать ради любимого мужчины. Позже Светлана вышла замуж за индийского коммуниста, работавшего переводчиком в Москве. Он умер, и Светлана получила разрешение отвезти прах к нему на родину, в Индию. Там она решила не возвращаться в СССР и, в конце концов, оказалась в США. А как-то приехав в Грузию, Светлана узнала у кого-то из грузинских поэтов адрес Самойлова в Пярну и написала ему письмо. У меня осталась пачка ее писем Давиду Самойлову, которые он просил уничтожить (но при этом все же оставил их у меня). Не знаю, стоит ли в данном случае исполнять волю умершего. Может быть, отдам в московский Литературный музей с запретом обнародовать в течение 50 лет.
И: Сейчас стихи Давида Самойлова можно услышать со сцены, их читают артисты разных поколений: —т Михаила Казакова до Максима Аверина. Доносят ли они до сердец слушателей все то, что хотел сказать своей поэзией Самойлов?
Давыдов: Лично я вообще не очень признаю чтецов. Однако Самойлову повезло: его читает Рафаэль Клейнер, один из немногих чтецов, кто не убивает поэзию (кстати, именно его Давид Самойлов учил читать стихи), а также несколько талантливых и понимающих поэзию актеров, в первую очередь покойный Гердт и ныне здравствующий Райкин.
