В 1943 году в небольшое сибирское село возле станции «Парголово», заселенное депортированными с Украины «кулаками», пришла похоронка на моего деда Алексея. Бабушка Таисия Михайловна вместе с двумя сыновьями Борисом и Володей и дочерью — моей будущей мамой — жили в этом селе в эвакуации. Пока добирались туда в самом начале войны, пережили и бомбежки железнодорожных составов, и болезни. В эвакуации тоже было не сладко: местные жители к подселенным беженцам относились, мягко говоря, не слишком приветливо.
Эвакуированных называли «выковыренными», где могли, ущемляли — ни помощи, ни сочувствия. Однако бабушка свыклась с этим. Вряд ли она задумывалась о причине такого отношения к себе и своим детям. Только когда пришла похоронка, руки у нее опустились. Дед погиб под Харьковом и был похоронен в братской могиле возле разъезда Валки. После войны бабушка пыталась выяснить более подробно, где же он похоронен. Но так и не смогла. Возле разъезда Валки было не меньше десятка братских могил. После гибели деда бабушку с детьми перевели из украинского села в русское Парголово, и жить стало немножко легче. Там они и дождались окончания войны, а потом вернулись к себе в Ленинградскую область. Второй мой дед Константин Петрович, из донских казаков, войну пережил. Закончил ее в Бухаресте в сорок пятом, после чего вернулся к себе на Дон. Но его жена, моя бабушка, Александра Васильевна, военврач, всю войну прослужившая в прифронтовых госпиталях, после победы над фашистами развелась с дедом и поселилась в Пуще-Водице, где до конца своей жизни работала главврачом детского санатория. Две семьи, разбросанные войной по огромной территории Советского Союза, создали третью семью — моих родителей. И хоть семья их была создана в Ленинграде, но от Украины им уже было не уйти.
Таких историй, я уверен, десятки миллионов. В любой семье есть фотоальбомы с фронтовыми фотографиями, медали умерших дедов, письма «Полевой почты» без марок и часто без обратного адреса. В нашей первой киевской квартире на Нивках все эти фотоальбомы хранились на антресолях в старых чемоданах. Антресоли — этот внутриквартирный чердачок для хранения того, чем не пользуешься каждый день — занимал часть потолка над коридорчиком, ведущим в кухню. А забраться туда можно было только из кухни, если встать на стул. В детстве я был куда любопытнее, чем сегодня. И регулярно забирался на стул, открывал дверцы антресолей, тут же начинал чихать из-за облака пыли, вырывавшегося оттуда всякий раз. Потом доставал с антресолей то сумку, то чемоданчик, опускал на пол. Вытирал мокрой тряпкой пыль и забирался в хрупкое бумажное прошлое своих родителей и прародителей.
Историю страны можно переписывать сотни раз. И под заказ новых правителей, и наоборот, по собственной идеологической воле. Историю страны можно даже постелить на травке в лесу и удобно усесться на нее для приятного пикничка или беседы. Есть масса специалистов по подготовке истории «под ключ». Любой каприз будет ими учтен. Но одно дело — история страны, а другое дело — история семьи. Историю семьи не переписывают. Ее просто хранят. Иногда прячут от посторонних глаз, иногда скрывают от прессы. Но даже когда скрывают, то все равно хранят, считая эту историю своей невидимой собственностью. Она, эта собственность, начинается с нашей фамилии, с нашего имени и с нашего отчества и идет глубже. Мы не можем не дополнять собственную семейную историю, ведь мы что-то делаем, что-то говорим, куда-то переезжаем, прячемся, баллотируемся в депутаты, иногда сидим в тюрьме, совершаем подвиги, хотя все реже и реже. История нашей страны не состоит из 46 миллионов историй каждого из нас. История страны — вещь прикладная, функциональная, спорная. Но мы не спорим с ней, с этой общей историей, как не спорят французы с историей Франции или индусы — с историей Индии. Они принимают свои истории, но ближе к сердцу хранят истории своих семей.
Я не буду «переписывать» время и место гибели своего деда Алексея, маршруты эвакуации его семьи. Это моя собственность, на которую больше ни у кого права нет. А у меня нет прав на вмешательство в историю вашей семьи. У меня нет прав на вмешательство в вашу память. Я ее уважаю и от вас требую того же. Главное — чтобы ни мне, ни вам память не изменяла.
